Потом в коридоре он жался к своему усталому стаду и ждал, как и все, бригадира. Тот возник, пастушок в распахнутой дутой куртке, и уверенно повел их к лестнице. Проходя мимо гримерной, Тетерев вспомнил: «Галка» – и ответил себе: «Не тот момент».
– Стой!
Дробно стуча копытцами, им навстречу неслась девица в меховой жилетке, уже успевшая сбросить рог микрофона-наушника.
Толпа встала. Наскочив на бригадира, девица выдала запыхавшимся и потому особенно злым голоском:
– Тут у тебя один неадекват. Тетерев фамилия. Этого из всех списков… на фиг!..
Пастух энергично кивнул, будто услышал радостную новость.
«Фамилию запомнила», – досадливо подумал Игорь Анатольевич и, пускай маячил сразу за бригадиром, не успел сообразить, что сказать: девица унеслась, а толпа двинула дальше.
Он прислонился спиной к стене, мимо шли гурьбой бедные нарядные люди. Многих из них он встречал на общих эфирах, но ни с кем не сблизился, не знал ничьего имени. Знал только, что все услышали его фамилию. Но похоже, кто именно Тетерев и чем он плох, им было безразлично.
Дверь в гримерку была приоткрыта, он открыл ее полностью, там празднично толклись: смеялись, вытирались влажными салфетками, чокались за столиком с коньяком и фруктами. Тетерев сиротливо встал на пороге, чуть пошатываясь, и стал высматривать одноклассницу.
Она сама заметила его, подлетела и затараторила, наливной грудью и знойным ароматом вытеснив в коридор:
– Игорек, видишь, сейчас не до того. Давай телефонами обменяемся. Или в другой раз…
– Гал! – перебил он, отступая. – Не будет другого раза.
– Почему?
– Набарагозил, – он остановился и усмехнулся.
– Чего?
– Набарагозил, – повторил почти по складам и, морщась, почувствовал, как вновь поднимается откуда-то со дна горячая бунташная боль: – Гал!
– Чего? – лицо ее радужно мерцало.
– Ты ж у нас звеньевая была. Верно?
– Ну.
– А они, Галка, как начали помоями… всё на свете… всё, чему мы клятвы давали… Я такому хлопать не могу! Я понимаю: есть правила, сиди смирно, ладушки-ладушки, с гостями ни-ни… Да, признаю, не удержался! Ну и сказали: больше Тетерева не пускать.
– Ну и дурак, – бросила она сердито и добавила, мгновенно смягчаясь: – У нас все по-взрослому. Ладно, тебе жить. Прости, пора мне…
В коридоре друг против друга висели фотографии знаменитых ведущих: один простодушно обнажил зубы кролика под белыми усами, другой, древний и лысый, улыбался тонко, змеино.
– А ты их пудрила, Гал? – спросил Тетерев, показывая глазами на портреты.
– Я всех почти… – неопределенно ответила она, – Я тут пятнадцать лет уже, вообрази.
– Ты их пудрила, а они нам мозги пудрят! – он заржал коротко и безумно.
– Игорь, ты ничего не пил? – она даже подозрительно потянула воздух, густой от ее духов.
– Это ты меня напоила.
– Когда это?
– Опьянила… Памятью… Опоила… Помнишь, какой я был? Твои слова! Самый-самый. Принципиальный!
– Ты хоть семейный? – она жалостливо покачала головой.
– А то… Жена, двое сынков.
– Муж, дочка, – откликнулась четким паролем. – Вот это, Игорь, и есть самое-самое.
Тетерев порывисто подался к ней и чмокнул в блестящую щеку.
Он взмахнул руками, словно желая взлететь, и быстро зашагал, почти побежал по коридору.
Он спешил, огибая встречных…
Попал в говорливую, решительную ораву детей и шел вместе с ними, пытаясь выбраться вперед: «Ребят, пропустите». Видно, они шли на свое, детское шоу, и среди них был свой бригадир. Дети хихикали, сыпали бранью, не замечая его, как сверстника.
Наконец они завернули в холл возле нужной им студии, Игорь Анатольевич опять ускорился и уже в конце коридора поравнялся с политологом в серой водолазке, одиноко торчавшим у закрытой двери. Надо было отвести взгляд, но Тетереву захотелось что-нибудь сказать напоследок.
– Простите…
– Да? – тот медленно повернулся.
– Вы на меня не обиделись?
– Что-что? – поползла вверх аккуратная бровь.
– Я, может, в чем не прав, нас ведь так воспитали…
Дверь открылась, и, обмахиваясь плотным конвертом, как веером, вышел режиссер в черном свитере.
– «Следующий!» – кричит заведующий… – он ласковым движением подтолкнул политолога в ту же комнату.
Тетерев сбежал по лестнице, схватил в гардеробе куртку и оказался во дворике. Его окружили темень и стужа, будто прошла целая вечность с той солнечной поры, когда он вошел в это здание.
Снежинки неслись по ветру бешено, но красиво, как живые. Запрокинув голову, он увидел, что чем выше, тем они гуще и смелее. Останкинская башня, подсвеченная разноцветными лучами, мутно светилась из этой белесой круговерти, как ось огромной возбужденной юлы. Ветер принес чьи-то плаксивые голоса, за оградой почудилась людская возня, остатки очереди…
Когда Игорь Анатольевич очутился там, за воротами, он не понял: то ли обознался, то ли в последнюю минуту опоздал – никого не было, только нагромождение машин на стоянке и несколько скрючившихся, прячущих огоньки от ветра курильщиков. Один из них стал щелкать зажигалкой, спасая погасшую сигарету: нос и челка, выхваченные туманными вспышками, показались знакомыми, Тетерев подступил и украдкой, доверительно поинтересовался:
– С передачи?
– Водитель, клиента жду, – рявкнул человек, отбрасывая сырую сигарету.
Игорь Анатольевич вспомнил, что однажды деньги выдавали подальше от здания, возле пруда.
Метель крутила хоровод фонарей и деревьев. Он быстро шел со сжатыми кулаками, по щекам размашисто царапали белые колючки черного воздуха, все тонуло и пропадало, и опять мерещилась людская суета.
Аусвайс
– Какой он молодец! Какой он урод! Ка-а-ако-ой…
Дворцов втянул воздух огромным долгим зевком, не в силах поднять голову и пошевелиться.
О себе думалось в третьем лице и бредово. И этот бред почему-то немного облегчал его состояние. Болотная гниль бурлила в животе и тошно подступала к горлу.
Он тер глаза, чесал голову, с шипением заглатывал воздух и с урчанием выдыхал, стараясь ослабить сжимавшие голову стальные обручи. А между тем надо было не просто шевелиться, а вставать с постели, чтобы через несколько часов выйти на трибуну и делать доклад перед другими депутатами.
– Пора завязывать с бухлом!
Дворцов подскочил и бросился всем телом, голый, босой, большой, дрожащей рукой зажимая мокрый рот, из которого властно просилось болото. Его мощно вывернуло, и тотчас кто-то раскачал гремящие бубенцы головной боли, он схватился за вспотевшие холодные виски, со стоном притормаживая этот перепляс.
