– Возьми, – он размашисто вложил ей в маленькую ладонь «снежный шар». – Возьми, пожалуйста. Это тебе подарок.
Он грубо тряхнул ее рукой, порождая глицериновую метель.
– Нинизя, – лепетала она, а сама зачарованно рассмеялась, увидев, как сверкающие хлопья скользят внутри стеклянной сферы, заполняя мягким снегопадом.
Она смущенно смеялась и, Боже, опять зарделась. Это был непреодолимый, такой естественный румянец, толчок крови, затронувший лепестки ноздрей, век, губ, ушных мочек. Девушка из лепестков. И даже белки ее длинных глаз стали розоватыми.
Шар лежал в обмякшей руке.
Андрей удержал ее узкую кисть и дерзко, почти по складам, сказал:
– Хочешь со мной в Россию?
На следующий день их группу привезли в православный храм.
Внутри было пусто, но специально для русских туристов начал литургию батюшка-кореец с редкими водорослями бороды. На клиросе смиренно закурлыкал хор из трех кореянок в длинных платках.
Андрею, не часто бывавшему в церкви и плохо понимавшему язык молений, который сливался в красивый гул, сейчас неожиданно было ясно то, что они так слаженно и разборчиво пели. Он слышал слова и мысленно старался перевести с церковнославянского.
Человек, яко трава, дние его, яко цвет сельный, тако оцветет…
Казалось, они распевают древнюю азиатскую поэзию.
Ульяна, руки по швам, смотрела прямо перед собой, на новенький иконостас и фигуру священника в проеме царских врат, и выражение ее лица, золотисто-лимонного от огоньков свечей, было непроницаемо.
– Вы в Бога не верите? – спросил Андрей в машине.
– Я – нет, не верю, – отозвалась она легко. – Мы верим в науку. Но мы верим в чудеса наших великих вождей, – она задумалась, шевеля узкими губами.
Губы не для поцелуя, а для приговора.
– Какие чудеса?
– Когда их хоронили, то природа плакала. Такая была ужасная непогода… И знаете, медведи ревели в горах, прилетели сороки и стучали клювами в памятник отцу, чтобы сказать ему про смерть сына.
Она резко отвернулась, и Андрей пожалел, что ее расстроил.
Дальше по программе следовало кладбище советских военных. Среди желтоватой пожухшей прошлогодней травы стройными рядами торчали серые старые плиты, на которых весело алели пятиконечные звезды и имена. Краска была недавняя, яркая.
Имена или инициалы, и фамилии, и даты, или просто одинокие имена: «Николай, 1884–1949», или совсем простое: «Полковник» – и больше ничего, только звезда. Продвигаясь сквозь строй надгробий, Андрей забрел в дальний уголок и остановился, прочитав: «Шурик, 7 лет». Сынок, может быть, летчика. Простецкое, домашнее обращение по имени – прощальная отеческая нежность. Возле этого «Шурика» был изображен похожий на улитку иероглиф. Андрей стоял и читал: «Мишенька», «Олег, 1 год и 4 месяца», «Наташа, любим»…
– Дети, – сказала Ульяна, бесшумно ступавшая за ним по мертвой траве. – Это дети ваших военных и дипломатов. Они болели, – и она произнесла неумолимо-отчетливое: – Менингит.
– И остались здесь навсегда, – продолжил Андрей. – Интересно, а живой здесь может остаться?
– Что вы такое говорите? – она поежилась в своей короткой кожанке. – Не понимаю.
– Ну вот я… Я, например… Могу ли я не улететь?..
– Не понимаю, – она смотрела на него с недоуменным прищуром, как если бы он спрашивал, есть ли надежда избежать смерти. – Вам нравится наша страна, Андрей?
– Очень.
Ульяна поощрительно, как новобранца, потрепала его по плечу.
Потом была башня, та самая, которую венчал бронзовый факел. Их поднял лифт на узкую площадку в блеклые небеса, где отчего-то вились настырные мошки. «Мухи», – сказал Андрей. Ульяна сказала: их нет. Андрей заглянул в ее безлунные очи, подозревая особое счастливое зрение. Он отмахнулся в который раз от мушиного набега и вдруг вспомнил, как в первую встречу порозовевшая официантка обмахивала свое личико. Она прятала лицо в ладони и еще гуще краснела. Отрывала пальцы и махала ими, остужая жаркие щеки и комкая виноватую улыбку. Он ее не знал, да и видел-то мельком, и все-таки, все-таки… Он не додумал фразу, но песчинки страстно скрипнули на его зубах.
«Надо, – думал Андрей. – Надо объясниться сегодня после ужина. Надо поговорить по-настоящему. Надо что-то придумать». Хотя сам не знал, чего он от нее хочет.
Он перегнулся через гранитный край в поклоне этой местности. Город-призрак и река-обморок. Жар суховея. Солнце за серебристой завесой напоминало белок яйца, сквозь который едва-едва проступает желток. Голое яйцо. Вероятно, утиное. Где ты там внизу, ждешь ли вечерней встречи, утиное сердечко?
Потом навестили зоопарк, распростертый как город в городе.
Вход – огромная оранжевая морда тигра из гипса, разинутая в клыкастом зевке. Андрей ехал в повозке с розовым балдахином, запряженной парочкой мускулистых пони вороной масти, и спрыгивал возле решеток, сеток и бронированных стекол, галантно подавая Ульяне руку.
Жирафы, верблюды, медведи… Был выходной, повсюду сновали и верещали дети. Белый голубоглазый тигр-одиночка беспокойно ходил из стороны в сторону, Андрей следил за его плавной спешкой, сопереживая. Черный волосатый шимпанзе с седенькой бородой щелкал зажигалкой и попыхивал сигаретой, к всеобщему лютому восторгу. По веткам прыгали лемуры с вопросительными знаками пушистых хвостов и таращили желтые блюдца глаз. Кланялись весенними рогами косули, в чьих пугливых глазах отражалось желание немедленного бегства вглубь загона. Монументальный слон шевелил простынями ушей, степенно кивал публике, захватывал хоботом яблоки и морковь и мгновенно их вдыхал…
– Все наши слоны – это потомки слона-героя, – известила Ульяна отрывисто-громко, пересиливая детский гам. – Первый слон был из Вьетнама. Его подарил Хо Ши Мин великому вождю товарищу Ким Ир Сену.
Собачий павильон. Напротив водоема с бегемотами резвились и лаяли квадратные шнауцеры, немецкие овчарки с высунутыми языками, маленькие лохматые песики-хризантемы ши-тцу, слюнявые сенбернары, долгоухие спаниели, белые и абрикосовые пудели…
Потом ехали по чистому, без единой мусоринки городу, и он, сам не зная как, то ли сочувственно, то ли с завистью разглядывал людей на остановках и за стеклами транспорта, думая, что они прожили всю жизнь, как их отцы и деды, матери и бабушки, и не знают другой жизни и других стран, разве что могут навестить иностранных зверей. Это все происходит в наше время – параллельная реальность. Местное время – это календарь праздников, словно в церкви, все запаяны внутри большого мифа, и поэтому здесь и сама смерть не страшна: что личное исчезновение, что гибель вселенной.
Ехали через квартал пятиэтажек, где проводился двойной урок – рисования и труда. Жильцы домов, высунувшись наружу и рискуя выпасть, малярными кистями старательно мазали стены вокруг окон, каждый заполняя свое пространство. Один дом увлажняли изумрудной краской, другой – сапфировой, третий – янтарной. Из каждого окна – человек с кистью, на каждом подоконнике – ведро.
