Однажды, вернувшись с моря, я разместил у себя в ленте греческую фотографию, где мы стоим на молу и позади синий воздух: вода, переходящая в небо. Я в майке, шортах и сандалиях, прост, но напряжен, и сын мой в майке, шортах, сандалиях, прост, но лукав. Он тянет мою руку и глядит в камеру шаловливо и небрежно, увлеченный другим. Ему хочется расшвыривать песок и расплескивать море. Метаться по песку, забегать по горло в море, возвращаться на пляж, требовать нагло пирожок у продавца сладостей, выскакивать на мол, чтобы испуганные крабы торопливо семенили под камень. «Крабы – это раки? – закричит в сто первый раз. – Папа!» А когда, облизывая тенью, белым брюхом проплывет над нами очередной поднявшийся самолет, я услышу в сто первый раз: «Папа, а это акула в небе?» – или: «Папа, а самолет – это вертолет?» Ваня наслаждается игрой, где обязательная часть – не давать покоя. Родным и незнакомым, морю, и песку, и нагретому воздуху, который он рассекает, бегая туда-сюда. И все запечатлено на фотографии: вроде бы мякоть и благость, густой фон моря, но, если приглядеться – сын нетерпеливо рвет отцову руку.
Я вывесил фото, когда мы вернулись в Москву. Поехал в машине по городу, и тут определился номер его няни, но в трубке звучал Ваня:
– Папа! Папа!
– Что сынок?
– Меня укусила оса!
Выяснилось, они пошли во двор, и, кружа на каруселях, он столкнулся шеей с пролетавшей осой, которая не забыла вонзиться и пустить яд. Няня принялась дуть на покрасневшую шейку, а Ваня стал кричать, отмахиваясь:
– Звони! Всем! Всем звони! Звони маме! Папе! Звони бабе, деде! Всем звони! Скажи: меня укусила оса!
Женщина под его натиском связалась со мной, и он, вырвав трубку, сам известил о происшествии.
Нет, не надо пока вывешивать его фотографии. Пускай это было совпадение – все равно не надо.
Почему нельзя выставлять маленького на глаза миру? Может быть, таков закон природы?
Птицы низко кружат – это к дождю, красный закат – к сильному ветру, женщина с пустыми ведрами – к неприятностям, а маленького могут сглазить. «Сглазить» – какое смешное и жуткое словцо.
Бывает, мы остаемся вдвоем, я баюкаю его, и он говорит жалобно из темноты:
– Папа, ты меня любишь?
– Очень.
– Я тебя очень люблю, – говорит он с чувством.
Он иногда просит: «Папа, дай мне яблоко» – или: «Папа, дай мне, пожалуйста, книжку-раскраску». А потом выведывает: «А почему ты послушался? А почему ты делаешь, как я прошу? Ты меня любишь, да?»
Однажды летом мы пошли в зоопарк – я и сынок трехлетний.
Сначала Ваня был против: «Там звери меня покусают». Но потом я купил плюшевого зайчика с двумя торчащими плюшевыми зубами, который, если надавить, пел под музыку: «В зоопарк пойдем мы вместе. / Тигры, волки – все на месте, / Поболтаем с попугаем, / Крокодила попугаем». И Ваня после сто двадцатого нажатия на зайца уже воспринимал посещение зоопарка как событие столь же будничное, что и песенка плюшевого друга.
Ваня вел себя плохо. Он останавливался там, где не надо, и не хотел смотреть туда, куда надо. У ребенка есть своя правда, почему он не хочет жадно впитывать желтую тянучку фигуры жирафа. Стрельнул глазами – и влечет отца прочь. «Разве тебе не интересен жираф?» – шипит отец. «Не интелесен жилаф!» – кричит ребенок и, протянув свои ручки, требует: «На лучки, на лучки!» – «Тебе уже три, я не буду тебя носить!» Ты не берешь его на руки, и он валится на асфальт и катается. Или отбегает в сторону, и попадает во встречный поток публики, и там впадает в полную истерику.
Итак, его звери волновали мало и очень недолго: вялый лев, белый медведь на фальшивом льду московского лета, облезлая лиса, затравленно ускользающий тигр, окаменевший верблюд. Какая тут экзотика для маленького? Это взрослый понимает, что гору слона притянули из далека-далека. А для ребенка такой слон – просто опознанная картинка из книжки. Как собачка или кошка. Слон? Слон. В зоопарке еще есть куры. Ваня их увидел первый раз, как и слона. У взрослых свои правды. Взрослые тянут детей мимо кур скорее в сырой и темный террариум, где крокодильчики. Ваня впервые увидел этого самого крокодильчика, похожего на соленый огурец, закисший в застекольной мути, но увидел Ваня и петуха, бодрого, с красным, пульсирующим на солнце гребнем. Догадайтесь, кто был ему милее и важнее? Конечно, птица на воздухе!
Если бы у петуха гребень был не красный, а золотой, Ваня, знающий сказку Пушкина, ничуть бы не удивился. Это все мелочи для ребенка. Чудо – это золотой звук: кукареку!
Малыш готов торчать бесконечно возле сетки, за которой обыденные петух и курки, но рвется вон из туннеля с африканскими гадами. Кажется, ему петуха и кур достаточно. И я, взрослый, злюсь: зачем же тогда нужен зоопарк, сходили бы на даче к тете Гале, которая продает нам курятину и яйца, и насладились бы зрелищем птичника – без билета.
Но не одни птицы тронули Ваню. Здесь он в согласии со всеми детьми. Оживленнее всего дети реагируют в зоопарке на фантастических завлекал. Они великолепны, эти разводилы, разодетые в ядовито-яркие костюмы Микки-Мауса и Шрека. Вот – красотища! Они предлагают с ними сфоткаться. Вот это действительно номер – фиолетовый Лунтик покачивается и манит…
А что там какой-то серый тюлень, за которым надо битый час следить, давясь в раздраженной толпе. Ну да, плывет по часовой стрелке, все время ныряя, дети не видят, капризничают. «Смотри, смотри!» Парень грубо поворачивает дочку в ту сторону, откуда вынырнула морда, но та опять скрылась, девочка стукает ногой Ваню по лбу. Он цепляется за ее сандалию и тянет, подхватываю его наконец на руки. Ой, опять серое над водой! Взрослые азартны, вскрикивают и дергают детей, дети отбрыкиваются и видят свое, живут, как говорится, своим интересом.
Дети томятся не везде. Ребенок не прочь залезть внутрь, к зверю. «Пусти меня к себе пожить», – пищит Ваня голосом мышки-норушки. «К Мишке хочешь?» – «Да», – уверенно кивает. «Он может тебя задрать». – «Как?» Я показываю три трещины, которые легли на стекло перегородки со стороны бурого медведя. «Видишь, это он бил лапой, он хотел вылезти и всех обижать». – «Как обижать?» – «Ну, бить». – «Бить! – подхватывает Ваня. – Бить, всех ломать, рвать, загрызать!» – «Загрызать?» Ваня заливисто хохочет и тревожно смотрит на трещины. Трещины становятся героями зверинца. Соседняя клетка с волком – ерунда в сравнении с этими трещинами в стекле. Искристые, загадочные, зловещие, живые. Их можно разглядывать, крутя головой то так, то сяк. Спящий на боку медведь, творец трещин, гораздо менее любопытен, чем эти кривые следы его когтистых лап.
– Идем!
– Нет! Я хочу тлещинки… Тлещиночки… – Он прилип к стеклу и, высунув язык, облизывает линии.
– Дрянь, – шепчу я и громко сообщаю: – Я ухожу!
Уверенной походкой я отправляюсь куда-то.
– Папуля! Не уходи! – За спиной топот. – Ай! Ай! Тум-бу-ру-рум! Отец!
Это заклятие «Ай! Ай! Тум-бу-ру-рум!» Ваня вопит всякий раз, когда я отрываюсь от него и удаляюсь. Только притворившись, что покидаю, я могу заставить его слушаться. Он бежит за мной сквозь вспышки чужих фотоаппаратов, попадая на снимки чужого детства.
