Я не стал спорить о названии страны, сквозь полуприкрытые веки наблюдая нескончаемые здания, оглушительно высокие, как цифры моего жара.
– Он мертв! – воскликнул индус гортанно. – Советский Союз! Он мертв! Америка победила! Почему?
– Вы не любите Америку? – спросил я.
Вместо ответа он резко обернулся от дороги: закушенный рот-рубец, подкрученные усы, оранжевый куль на голове.
Всю дорогу он что-то сердито бормотал. Хотя бы не улыбался.
Когда прибыли к нужному зданию (ртутно-стеклянный блеск фасада), совсем поплохело – растрясло жар, вот и пополз выше.
Приемная, второй этаж. Доктор, рыжая и худая, с острыми локтями, вышла из кабинета (очевидно, засекла наше приближение через видеотрансляцию) и спросила, в чем дело.
У нее был нетерпеливый тон, и она переминалась, как будто где-то у нее чешется тревожная кнопка. Однако – она улыбнулась!
– Ему плохо, – сказала подруга. – У него высокая температура уже пять дней, и ничего не помогает.
Доктор дернула левым плечиком и правой бровью.
– Я сейчас занята, – сказал она оскорбленно. – Вы должны ждать.
– Может быть, вы можете вызвать скорую? – я еще помнил какие-то слова чужого языка, но произнес их не своим, стонущим голосом.
– Сначала я должна вас осмотреть.
– Извините, сколько нам ждать? – спросила подруга.
– Я пока занята, – и она швырнула с чувственным вызовом, как недобрая продавщица сельмага: – Wait!
Замельтешили рыжеватыми кружевами муравьи, жгучая капля пластмассовой мглы полетела в их гущу, и я со стороны услышал себя, перешедшего на русский:
– Я теряю сознание…
– Sorry? – она разглядывала меня, взвешивая прищуром.
Подруга перевела.
Отзвуком, сам по себе, напряжением воли перевел на английский, медленно произнося, как бы пытаясь победить удушье:
– I lose consciousness.
Длинное слово, как старый дачный колодец, в который затягивало.
– Sorry?
От возмущения я даже передумал падать в обморок. Кривляка, она стояла и – я понял – насмехалась! В ее оскале было ироничное превосходство. Она вновь подбросила бровь. Размашисто развернулась и исчезла за пластиковой дверью.
Битый час я горел, разгромленный, полулежа на твердом стуле напротив молочно-белой двери.
Не помню точно, что мне мнилось. Кажется, блуждал по родному подмосковному лесу и, ломая заросли, продирался навстречу бульканью ручейка. Не успел. Подруга тормошила, доктор звала.
Я поспешил в кабинет на зов.
И вот уже горел без рубахи, пошатываясь перед хозяйкой, которая бесцеремонно ощупывала и обстукивала. Потом вытянулся у стены под большим постером – розово-малиновая анатомия освежеванного человека, – а костлявая рука в перчатке с нажимом стала мять пустой живот. Боли не было, огонь совокуплялся с ознобом – вот это было. Хозяйка усадила меня, меня ли? – горячую вялую куклу и стукнула блеснувшим молоточком по колену, и я, со взмахом ноги ощутив, как что-то хладное сорвалось в сердце, едва удержался от удара ей в пах.
– Ты должен платить.
Она сказала дикую сумму. Сумма была в кошельке. Я выложил. Как в бреду.
– Ты нуждаешься в неотложке? – полуутвердительно.
Замычал согласно.
Она куда-то позвонила.
Потом дверь открылась, и возникли черные богатыри в робах цвета морской волны (за их плечами маячила пугливо подруга). Они улыбнулись разом. Крепкие зубы встали одной шеренгой.
Они спрятали улыбки и расторопно поместили меня на носилки. Снесли вниз, где стоял красно-белый фургон, по виду предназначенный для перевозки клубничного мороженого. Задвинули тело в заднюю часть машины, влезли следом (и подруга тоже) и закрыли дверь. Жара внутри была жарче моего жара, но эти бравые парни даже бровью не вели. Мы никуда не ехали. Они зашуршали бумагами. Я сел, взял ручку и начал заполнять квадратики анкет. Вопросов была такая куча, как будто я не в Америке, а только предстоит получить визу… Что за дурь? Где у них кондишн? Почему бумаги вместо айпада? Но воевать я сил не имел и покорно чертил печатные буквы, то и дело справляясь у подруги о смысле вопросов, с ощущением, что это предсмертное завещание…
Я помалкивал, уже смирившись, не препятствуя их вежливой благожелательной тягомотине.
Буквы расползались. Стало сладко до тошноты. Помарка, еще… Медбрат предупредительно протянул другой экземпляр.
Наконец покатили быстро и с ветерком, заработал кондишн, запела мигалка, заиграл популярный Фаррелл Уильямс.
…Говорят, Довлатова погубила здешняя скорая…
Встали.
– Гарлем? – уточнила спутница, и медбратья подтвердили дружным гарканьем.
Стеклянные двери услужливо разъехались перед носилками. В предбаннике чего-то ждали люди разных оттенков темной кожи, то ли посетители, то ли больные.
Медбратья одновременным щеголеватым движением расправили носилки, превратив их в каталку, и мы въехали в небольшой отсек, где было совсем стыло от ледяной автоматики, и почему-то этот холод имел запах бочкового кваса.
Медсестра-1, смуглая, как квас, вонзила мне в пасть очередной градусник, а медсестра-2, такая же, задрав рукав, молниеносно проткнула вену, и липкое слово «analysis» потекло в меня надеждой… Они все выяснят, разберутся, они спасут…
– Посторонним нельзя, – сказала сестра-1 рассудительно. – Или вы не знаете?
– Я знаю, я живу в Америке, – сказала подруга нервно. – Ему плохо, он мой жених, он не понимает язык, он первый раз в Америке и в больнице, ему нужна моя поддержка…
– Если вы живете в Америке, должны знать. Нельзя, даже если вы его мать.
– Иногда мы разрешаем, – вмешалась сестра-2 еще более рассудительно. – Мы добры к иностранцам. Вы можете побыть немного. Пока не будет готов анализ. А потом вам надо будет уйти.
– Вы очень добры! Спасибо!
– Спасибо! – сказал и я, слез с носилок и заковылял за врачом в высоком тюрбане.
Он вышагивал важно, как раджа. Мне показалось, что это сегодняшний водитель, но сменивший оранжевый тюрбан на белый. Я брел мимо странных загончиков, кроватей, полуприкрытых зелеными занавесками, за которыми проступали тела. Все были темнокожими – врачи и больные. Мелькнули кровавые бинты, полуголая женщина, в ногах ее сидел полицейский; в другом загончике неподвижно лежал старик, свесив худые руки до пола…
Я лег головой к проходу.
Тонкая боль иглы, новое жжение надежды в изгибе локтя. Все-таки мной занялись… Теперь лежбище стерегла капельница с прозрачным бурдюком, полным бесцветной жидкости.
– Что это за лекарство? – спросил, глазами найдя подругу.
