В школе по настоянию родителей я единственный не вступил в октябрята, а затем в пионеры. А вскоре, к радости родителей, советская система рухнула. Папу пригласили преподавать в духовную академию и поставили настоятелем беленького храма святителя Николая на улице Большая Ордынка.
Приветствовавшие перемены, родители скоро разочаровались. Они ждали расцвета. В храм повалили бомжи, беспризорники, беженцы, голодные старушки, просившие хлеба. Однажды на моих глазах мужчина сорвал со стены икону и выбежал из церкви. Я погнался за ним, настиг возле Марфо-Мариинской обители, вор проскрежетал: «Спокойной ночи, малыши» – и побежал дальше. Отец не переносил «разврата», а теперь похабщина торжествовала всюду и везде. Конечно, он был разочарован. А потом случилась московская гражданская война.
Помню горячий спор у нас в гостиной. Литератор Игорь Виноградов и Сергей Юрский, которого папа крестил. Спорят о танках и о стрельбе…
В те дни осени девяносто третьего наметился разлад отца с частью любившей его интеллигенции. Помню, как перед Новым годом пришел к нам в гости парижанин, писатель Владимир Максимов, отказывался от обеда и только налегал на клубничное мороженое, и они с отцом сидели полдня и единодушно говорили о трагедии того октября.
«Почему же они не пошли со всеми либералами в одну сторону?» – думаю я. Наверное, они крепко были связаны с простонародной жизнью, слишком сочувствовали униженным, оскорбленным, отверженным. Корни их уходили глубоко. Максимов рос в детдоме, отец – в тайге.
Мою бабушку Анну Алексеевну перевезли к нам из Свердловска незадолго до ее смерти.
– Венчик послушный был. Что ни скажу – сразу делал, с радостью. В поле сено собирать детей направила. Прихожу. Венчик мой один граблями машет. «А где другие? Генка, Зинка…» Он грабли бросил, плачет: «Убегли, все убегли…» В Еткуле при гостинице работала. И один человек деньги забыл в номере. Так Венчик эти деньги нашел, мне ни слова – сразу за ним. Нашел его на станции и все вернул. Тот по карману хлопнул. Точно, пропали деньги. Как он Венчика обнимал! Пришел с ним обратно, говорит: «Вот, мать, вырастила настоящего человека!»
Бабушка умерла в возрасте за девяносто, и отец служил над ней панихиду, а я, вспомнив юное время, обрядился в стихарь и прислуживал, держал большую свечу, и тающий воск обжигал мне руки.
Я взрослел, все реже ходил в церковь, писал прозу, влюблялся, выпивал, курил. Мы не ссорились, но чем старше я становился, тем дальше мы расходились. А может быть, наоборот, в чем-то я повторял его путь.
Мы реже общались, частенько я не ночевал дома, папа суровел, но отмалчивался. Помню, как двадцатилетний, задержавшись в хмельной компании, пришел поздно. Мама была на даче. Отцу предстояло рано вставать на службу, он спал в дальней комнате и не слышал звонков в дверь. Мобильником я тогда еще не обзавелся. Я выскочил в черную ночь, полную белой метели, подбежал к телефонному автомату.
Пальцем примерзая к металлу, набрал домашний номер. «Алле», – раздался глуховатый голос. Я долбанул замерзшим кулаком по железной коробке, и, о чудо, отец услышал. «Папа! Папа! – закричал я, и слезы зазвенели в моем пьяноватом голосе. – Отопри мне!» В этот миг я почувствовал себя возвратившимся блудным сыном…
Потом я женился и поселился отдельно. Но мы с отцом продолжали видеться – раз в месяц. Теперь мы видимся чаще – раз в неделю точно.
Говорим об искусстве, о нынешней России, о моей жизни, о моем сыне. Расспрашиваю отца о его детстве и юности. Конечно, он старается свести разговор к Христу. Он напоминает, какой церковный праздник сегодня на календаре или предстоит. Иногда мне кажется, что отец ведет себя более сдержанно и строго, чем мог бы, он избегает лишних жестов и слов, он хочет запомниться целостным, быть стрелкой, которая, не вздрагивая, указывает одно направление – ко Христу. Он счастлив, когда я прихожу в церковь и когда в церковь привожу его внука. В разговоре об искусстве папа вновь и вновь говорит про «акварельный принцип: чуть-чуть» и, если я возражаю, отвечает мне резко. Глаза его вспыхивают голубым огнем, и он яростно молодеет. В нем есть опасный порыв к атаке, живет «ген грозы». И чем больше у него сомнений, тем он может быть жестче и резче. Но чем ярче вспышка гнева, тем он отходчивее – вдруг грозу сменяет рассеянный блаженный свет, неловко и растерянно отец просит «извинить за грубость», и чувствуешь себя во всем проигравшим и кругом виноватым.
Мне тридцать, а папе семьдесят, а сыну моему Ивану четыре. Мы гуляем на даче, в сорока километрах от Москвы. Горят леса. Но здесь не так душно, как в Москве. Дымка застилает пространства, будто бы память о смерти, символ бренности, призрачности наших дней. В этом темном нескончаемом мареве – горечь утекающего времени.
Ходим по лесу, который пока не горит, но особенно сумрачен. Папа напевает что-то: то ли псалом, то ли песню суворовца, то ли стихи Каммингса. Ваня держит на поводке щенка. Охотничья собака Жуля, как и Ваня, весела и ретива.
– Яичко не простое, а золотое, – бормочет Ваня нам сказку. – Жуля бежала, зубами покусала и яичко поломала. Чего, деда?
– Жуля верная, – говорит ему дед громче. – Жюль Верн…
Собака дергает поводок, и Ваня уносится с ней за деревья и дымчатую пелену.
Идем с отцом следом – бодро, ускорив шаги. Он снова что-то напевает. Что? Загадка. Для кого-то он пугающий образ – русский Савонарола. Для кого-то образ обнадеживающий – столп православия. Для кого-то опасный фанатик. Для кого-то огненный проповедник.
Я так и не понял своего отца, не сумел раскрыть. Перечитываю и вспоминаю его странные стихи:
Никто не спрячет, что он есть,
никто не спрячет,
что нет его. И в эту честь
ребенок плачет.
Нет, кое-что мне видно. Это кое-что – чистота. Природная, естественная упрямая чистота. Чистота в походке, почерке, смехе.
На плацу Суворовского, в богемных застольях, среди грубой стройки, на амвоне он оставался чист.
Всегда, еще с детства, когда выходил с ним на прогулку и смотрел на него, что-то смутное, готовое обрести формулировку просилось в голову. «Се человек». Одновременно простота открытая и какая-то внутренняя напряженность, словно бы готовность быть расстрелянным. Статный, ясноглазый, с небольшой бородкой, всякий раз стоял передо мной человек. Эталонный человек. Вот че-ло-век. Не знаю, как объяснить. Человек, которому можно молчать, так даже очаровательнее. Что, если он все время про себя молится и молитва наполняет его значительностью? Или дело в том, что он не человек, а инопланетянин?
Светлоглазый инопланетянин, меня породивший. А?
Он сам в юные годы подозревал, что был занесен в тайгу с другой планеты. Недаром – экзотическое имя.
Замолк скворечник
Замоскворечье изначально звалось Заречье.
Вольность весны, пустынность мест и холодок опасности.
На противоположном берегу жилища обильно лепились к дубовым стенам Кремля. А в Заречье люди оседали неохотно, потому что, разливаясь по весне, набегала речная вода. Вдобавок норовили нахлынуть кочевники.
