Азамат покосился на свой обрез. На двоих, Грача и Дрозда, сейчас только мывших руки, выйдя из подвала. Там, внизу, долго орал бело-желтый. До него кричал князь. Княгиня, чего уж, криком если и заходилась, то почему-то довольным и где-то в одной из фур эскадрона. Свое дело два тощих, длинный и низкий, типа, сделали. В оружейную повозку, огромную и обитую сталью, грузили боеприпасы из тайника. Серо-голубые огромные гром-быки, запряженные в нее, недовольно косились и посапывали.
Он покосился на весь эскадрон, деловито разбирающий трофеи и по очереди вытаскивающий приглянувшихся бабенок из толпы пленных. Бабенки не роптали, дети молчали, а оставшиеся конники терпеливо ожидали ужина у походной кухни. И было тех сабельников куда как много для его обреза и для до смерти умученных Уколовой с Дашей, так и не пришедшей в себя. Батарейка в девчонке подсдохла сильно.
– Да не нужна она мне, не журись… – Атилла снова задымила. – Захочет пойти, возьму. Вольному воля. У нас так.
– А эти? – Уколова кивнула на пленных.
– Что-то имеешь против, сестренка? Решила пожалеть?
Старлей не ответила.
– Я вам сильно поднасрал, вы уж простите, – снова затянул Костыль. – Но куда деваться было?
– Ты из-за нее или из-за задачи на костер так рвался? – поинтересовался Азамат.
Костыль не ответил, снова уплыв куда-то в себя. Морфин заканчивался, зубы сивого скрежетали все сильнее.
– Вы ее берегите, – Атилла кивнула на Дашу. – Такая сила… Даже страшно. Пойдем, Азамат, прогуляемся.
Снег скрипел, выпав вновь. Свежий и чистый, накрывший всю грязь этого чертова места.
– Вы с нами не пойдете, это ясно. А я вам должна. Там четыре лошадки, из местных конюшен.
– Вы только заказ выполняли?
– Да нет. Почему бы не прибарахлиться там, где все уже просчитано и намечено для операции? Лошади, патроны, еда, одежда, обувь. Нам все сгодится. В степи тяжело. Но там воля.
Азамат не ответил.
– Лошади, говорю. Спальники, вода, боеприпасы и оружие. Консервы, нормальные, из наших запасов.
Атаманша махнула врачу, бинтовавшему одного из отрядников.
– Ты его спас. Мог бы оставить. Почему?
Азамат усмехнулся. И не ответил. Зачем?
– Да? – врач оказался рядом. – Снова укол?
Атилла кивнула. Смотрела на эскулапа пристально, выжидая.
– Я не волшебник. Он умрет от болевого шока и гангрены в ближайшие дни. И все эти дни, или часы, как хотите, будет спать и ходить под себя. Морфина хватит, не жалко. Но не лучше ли…
– Не лучше.
Атаманша мотнула упрямым подбородком.
– Делай свое дело. Уйдем в степь, на волю, там ему место. На курганах, под ковылем.
Азамат вытащил руку из кармана. Протянул ей коробку. Последнюю.
– Что это?
– Умрет – положите с ним. Это часы. Хорошие часы. Идут до сих пор. Подарок ему.
Она шмыгнула.
– Уходите? Ночь на дворе.
Азамат не ответил. Зачем? Грохота они тут учинили – мама не горюй. И скоро за ними явятся. Пора уходить.
Снег кружился в свете костров, ложился, накрывал людей, их боль и грязь. Чистый и почти непорочный. Ждать нечего, надо уходить. Главное здесь Азамат сделал.
Саблезуб сейчас носился по теплому майскому лугу, гоняя зазевавшихся куропаток и мышкуя. Кошачья душа легче перышка. Улетела с развеявшимся дымом костра, запаленного вместе с Уколовой. Отдавать друга на поживу червям Азамат не собирался.
«Такое разное прошлое: дорога»
Бойся выходить за калитку, говорил старина Бильбо. Он был прав. Километры легко бегут под колеса, когда есть цель. Хорошо, когда средства ее достижения – по душе. А еще тебя может просто затянуть вьющимся узором дороги и не отпустить. Даже больше.
Она вдруг кажется бесконечной. Бегущая вперёд, пропадая и появляясь, недосягаемая и близкая. Дорога – как змея, убаюкивающая далеко сидящую жертву пляской узоров чешуи. И непонятно, такая же опасная или нет.
Серый выгоревший, черный промокший и почти незаметный под белым асфальт. Звонко поющие рельсы и изредка встречающиеся темные деревянные старушки-шпалы. Коричнево-желтая и обманчиво легко-пыльная грунтовка. Зеркально-непроглядная и радостно-лазурная живая речная гладь. Дорога всегда с тысячью лиц. А ее маски прячут за собой что угодно.
Мохнатый спящий медведь кургана видел хищных, спешащих за поживой, ястребов-степняков и комсомольцев, разрезавших тела его братьев ради первого узкого полотна, шуршащего сейчас миллионами убежавших в прошлое покрышек.
Покосившаяся деревянная мельница никогда не увидит своих сгоревших сестер, а огибающая ее деревенская дорога может выжить и без смеси битума с гравием, каменная от ног в сапогах, лаптях, башмаках, босиком и в модных синих кроссовках, топтавших ее.
Зеленая, со злыми наглыми камышами и геликоптерами-стрекозами, бегущая куда-то река качала на себе плоскодонки, плоты и первые надувные лодки, видела даже катерок с танковой башенкой, убегавший вслед каравану братьев и не знавший о ржавой могиле на дне напротив Сталинграда.
Новая лента развязки, строившаяся все, казалось, детство, шипящая старой резиной совсем не молодой «шестерки», приняла пачку сигарет, скуренную за сто километров моей дороги домой после войны. Двадцать сигарет, сто километров и безумное количество ударов сердца, перегоняющего все лошадиные силы бежевого «тазика», везшего меня домой. Домой, по самой родной и знакомой до деревца на обочине дороге.
Она может не вести к храму. Да и не должна. Но всегда должна быть одна-единственная, ведущая к теплу.
Преследователи
Дым, едва поднимающийся в снежное небо, заметили с трудом. Валило со вчерашнего обеда и всю ночь, какие тут следы? «Выдра», порскающая, аки борзая, впереди каравана, блеснула развернутым прожектором, еще и еще. Блики складывались в точки и тире древней и надежной азбуки Морзе.
Белое давило не хуже серого сверху. Белизна наваливалась со всех сторон, прижимала грязно-серые коробки, пыхтящие выхлопами, мерно-устало ползущие вперед. На броне сидели только дозорные. Половина – из оставшихся военных, половина – сплошь наемники. Последние ворчали все громче, косились на майора, спокойно рассматривавшую степь в бинокль редкими привалами. Пока не огрызались, терпели. Пока…
Клыч, выбравшись наружу, внутрь не желал совершенно. От слова совсем. Вонь немытых тел с носками и портянками не раздражала. Куда там… Просто хотелось перебить весь экипаж с десантом, не более того. И сильно мечталось о горячей воде. Хотя боролась мысль о бабе. И само собой очевидно, о которой.
Не о Семерке, не приведи Госпо… Иногда Антон Анатольевич начинал опасаться самого себя и желал удариться лицом о металл, чтобы мысли дурные в голове не совокуплялись, порождая таких вот монстров.
