Проигрывать он начал почти сразу. Снайпер умел не только стрелять.
Выпад, выпад, обман, горячее по руке, нож держать крепче, отбить топориком. Подставить обух, принять острое стальное жало, ударить в колено, промахнулся, отпрыгнуть, снова ножом, горячее по шее, тварь, на, еще раз топором, а, больно, на, получи, сволочь…
Круговерть. Хрип. Блеск хохочущей луны. Кровь повсюду. Своя и чужая.
Выпад, финт, отбить, еще раз, больно, как же больно…
Топорик ударил в бедро. Был бы топор, нахер нога в сторону… лезвие дошло до кости, хрустко стукнуло, застряло.
Ответный выпад пришелся в горло, рукоятью, вбивая кадык.
Азамат отлетел, холодея внутри, хватал воздух.
Стрелок развернулся, наплевав на топорик в ноге. Добавил в бедро, онемевшее, пинком. Нагнулся, взмахнув лунным когтем в руке.
Башка с линзами лопнула перезревшей тыквой, разлетелась клочьями и осколками.
Азамат успел обернуться, заметить белый катящийся крест на черном, подняться.
Вокруг горла скользнула холодная змея, сдавила, потянула, грохнула на мерзлые ребра земли, поволокла, утянула в темноту.
Костыль взвизгнул, втягивая воздух. Пальцы разжались. Он грохнулся, отполз, смотрел, еще не веря в жизнь.
Бледная тварь беззвучно разевала пасть, заходилась немым криком.
Из плечей, рук, бедер, вдруг, вспухнув лопнувшей кожей, блестели граненые наконечники. Туго звенели натянутые тросы. Эту сволочь, стреножив, почти растягивали-четвертовали здоровяки в черном, плотные, коренастые. Тянули на себя ружья для подводной охоты, заставляли существо рвать само себя, пригибали, ставя на колени.
– Какой знатный улов нам достался, братья…
Рокочущий добродушный бас донесся из-за спины. Звонко стучали чьи-то подкованные сапоги. Не, не сапоги. Армейские ботинки с аккуратно заправленными черными брюками. Черная мантия поверх тулупа, белые косые катящиеся кресты. Поверх теплой вязаной шапочки – накинутый капюшон с белой вязью. Борода и внимательные глаза.
– О, какие интересные путники встретились вместе с дьявольскими детьми.
Он остановился рядом, покосился на шеврон Костыля.
– Анархист, что ли?
Костыль осклабился.
– Он самый. Что-то против?
Верзила пожал плечами, постучал по ладони дубиной, внахлест обмотанной кожаными ремнями.
– Не нравитесь вы мне. Как и красные.
– А белые?
Тот криво улыбнулся. Посмотрел на дом, откуда радостно гомонили что-то двое выживших деревенских.
– Спалите грешников, братья. Развели тут нечисть одними мыслями, призвали грех на нашу землю.
Костыль промолчал. Зыркнул на Уколову с Дашей, стоявших рядом с тремя «братьями», вооруженными вполне себе семьдесят четвертыми АК.
Бледная тварь все еще сопротивлялась, рвалась куда-то.
– Да угомони ты ее, Аскольд! – пробасил здоровяк. – Не мучь скотинку. Пригодится еще.
Костыль сплюнул, растирая шею.
– А самому – не с руки? Дубинку жалеешь?
– А? – здоровяк погладил свою дремлющую деревянную красотку. – Мою Брумхильду? Ну… вольный ты человек, так ты ошибся.
Ну да… ответ понятен.
– Она ж для тебя.
…мама, какие яркие звезды вокруг…
«Такое разное прошлое: самая лучшая женщина»
Женщин желательно не мерить, никак и ничем. Любая система мер и весов не для них.
Несомненно, срабатывает это не всегда. И вычисления, «как, чем и какая женщина лучше вон той или самой-пресамой», есть и будут важнейшей дисциплиной специальной мужской Олимпиады. Занимая второе место после фаллометрии себя, любимого, и любого другого чувака. А уж чем мериться, кроме, само собой, длины и объема, мужики найдут.
Грубо? Возможно. По отношению к написанному далее смотрится диссонансом. Если не сказать хуже. Не нравится, не читайте дальше. Потому как там не случится раскрытия самой страшной мужской тайны про женщин, и никого не окунут в дерьмо/польют грязью. Дальше только добро.
Лучшая женщина есть у любой человеческой единицы этой планетки. Конкурировать с ней не стоит, это глупо. Она – лучшая. Она дарила тепло и любовь задолго до познания подростковыми мозгами самого термина «любовь». Всегда была рядом и дарила себя без остатка. Чертово волшебство, и не иначе.
Ценность каждой лучшей женщины в мире порой стараются потерять. Мол, было, но теперь-то все по-другому. Это неправда. Настоящие истины не меняются и не требуют доказательств. Этой истине требуется лишь ваша любовь в ответ. И поддержка, даже если она не просит.
Время не ждет нас с вами. Оно несется вскачь и никогда не остановится. Вспомните, как ждали маму в детском саду, и просто позвоните ей.
Глава 12
Чистая кровь
Оренбургская область, г. Абдулино
(координаты: 54°41′00'' с. ш., 53°39′00'' в. д., 2033 год от РХ)
– Надо же так попасть… Сдается мне, просто Дарья, вы так и притягиваете к себе неприятности, легко затягивающие в себя добрых людей. Вот так дар у вас, право слово, настоящий, кондовый, непоколебимый… А не те жалкие потуги, выдаваемые за что-то эдакое.
Даша шмыгнула носом, уткнулась в коленки. Спорить не хотелось. Говорить не хотелось. Делать ничего не хотелось. Да и сил не осталось после дикой ночи. Выжало да высушило, как во-о-он ту половую тряпку, скрученную ручищами молчуна в черном и повешенную у печи.
Хорошо, печь есть. Хоть и греет она только угол сторожа.
– Нашлась на старуху проруха, елы-палы, как же так… – Костыль, привалившись к прутьям, жевал кожаный ремешок. – Как кур в ощип попали, а-я-я-я-й… Стыдно, дамы и господин.
– Помолчи, – старлей не могла дотянуться до Азамата, смотрела по-бабски жалостливо, наклонив голову, и чуть ли не всхлипывала. Плакала молча, не утирая слез. – Заткнись ты, пожалуйста.
Печка гудела, раскалившись до малиновых стенок, только жар пропадал почти впустую. Низкий широкий подвал не прогреть такой крохой. Серые щербатые стены текли слезой, сырые и заплесневелые.
– Азамат… – Даша не выдержала, уперлась в прутья. – Азамат…
Тот молчал. Сидел прямой, как лом к спине примотали, смотрел перед собой. Только перед собой, не стыдясь совершенно мокрых щек и не замечая ничего и никого.
Прямо напротив болтался Саблезуб, подвешенный на крюк, ржавым когтем впившийся в спину. Остальные пустовали, кота подвесили не зря. Хозяева знали, кто попался к ним в руки.
Серо-рыжая полосатая густющая шуба торчала мокрыми стаявшими сосульками. Не мягчела, высохнув, не пушилась, встряхнутая одним сильным движением. Оставшийся глаз не мерцал отблесками из печной дверцы, темнел погасшим угольком.
