В то утро в супермаркете я лениво разговаривала с одной девушкой, или, скорее, это она разговаривала со мной. «Я выжата как лимон, я так устала…» – сказала она, разглядывая мои макароны и упаковку туалетной бумаги из четырех рулонов. Я громко расхохоталась, это был нелепый, презрительный смех. Мне хотелось заглянуть ей в лицо и процедить сквозь зубы: «Ты не устала! Ты не имеешь никакого представления о том, что на самом деле означает усталость! Ты думаешь, что устаешь оттого, что поздно возвращаешься домой и работаешь целый день? Подожди, просто подожди…» Но я, разумеется, не сделала этого, потому что она ни в чем не виновата. Она не понимает. Никто не понимает до тех пор, пока не ощутит этого на себе, но тогда будет слишком поздно.
Сначала, возвращаясь из магазина, я шла чуть пружинистым шагом. Было приятно оказаться на свежем воздухе. А потом я подумала о том, что сейчас вернусь домой, и пришла от этого в уныние. Завернув за угол, я заплакала. Бывало, что мне становилось легче, когда я громко плакала, потому часто мне казалось, что я плачу, а на самом деле я просто смотрела перед собой широко раскрытыми глазами и плакала про себя. Это было тяжелее всего на свете. Меня раздражали мои волосы, они были сальными и неряшливыми и, свисая длинными прядями, терлись о кожу, и я думала, что было бы намного легче, если бы у меня вообще не было волос.
25
Стянув с головы ленту, Джессика почувствовала, как пряди сальных волос прилипают к лицу, что вызвало у нее невероятное раздражение. Открыв дверь ключом, она бросила покупки на кухонный стол и заглянула к Лилли, которая сидела у телевизора в точности там, где она оставила ее.
– Я уже вернулась. – Шмыгнув носом, она скупо улыбнулась девочке.
Поднявшись по лестнице, Джессика остановилась у раковины в ванной комнате. Расставив ноги, она начала наклонять голову вперед до тех пор, пока ее густые кудри шоколадного цвета не свесились с головы, как занавес, едва не касаясь пола ванной. Собрав левой рукой пряди на макушке в конский хвост, она выпрямилась и улыбнулась. Она была немного похожа на джинна с пышным пучком волос на голове. Взяв ножницы в правую руку, Джессика начала стричь волосы. Звук лезвий, врезающихся в ее волосы, доставлял ей большое удовольствие, он гипнотизировал ее. Когда она остригла все волосы вокруг хвоста и они остались у нее в руке, тряхнув головой, она посмотрела в зеркало. Получилось на удивление ровно. Бросив кучу остриженных волос на пол, она стала стричь правую сторону и стригла до тех пор, пока уши не остались открытыми. Прическа оказалась до смешного кривобокой, и поэтому, повернув голову направо, она остригла левую сторону, подровняв волосы. Затем она подстригла длинные пряди, свисавшие с макушки, и еще немного подровняла сзади. Когда она закончила, оказалось, что волосы местами подстрижены коротко, а местами вовсе выстрижены.
Дотронувшись рукой до своего отражения в зеркале, Джессика пристально посмотрела на себя. Она не узнавала лица, смотревшего на нее оттуда, это было как нельзя кстати.
Взяв ножницы, она размахнулась и вонзила их острием в зеркало. Верхняя часть зеркала разбилась на длинные осколки, которые с грохотом упали на пол. Теперь ее лицо отражалось в разрозненных обломках, все еще остававшихся на стене.
– Семь лет… – прошептала она.
Войдя в спальню, Джессика взяла телефонную трубку.
– Мама… – Она говорила быстро, невнятно, бессвязно. – Я просто хотела сообщить тебе о том, что я наконец сделала! Это раздражало меня, так намного лучше. Я знаю, ты будешь рада, баба с возу, кобыле легче.
– Что сделала? – то, с какой откровенностью говорила ее дочь, взволновало Корал, она не могла понять, о чем та ведет речь.
– Мои волосы! – громко засмеялась Джессика, как будто мать была в курсе дела. – Я остригла их.
– Остригла? Кто тебе помог, любимая? Ты сделала короткую стрижку?
– Я сделала. Я остригла их. Не то чтобы коротко, а вообще. Совсем. Все к лучшему. Все к лучшему, это часть плана. – Сказав это, она повесила трубку, расправила покрывало и достала из-под кровати бутылочку парацетамола со вкусом клубники. Затем она спустилась по лестнице.
Джессика вылила в кастрюлю полкружки молока, дождалась, пока оно закипит, а потом сняла его с огня и остудила. Забрав со стола бутылочку с соской, она сполоснула ее, прежде чем наполнить на три четверти теплым молоком. После чего, вынув сироп из коробки, она вылила половину в молоко и осторожно встряхнула бутылочку.
Тихо и медленно ступая по лестнице, я поднялась в нашу спальню. К этому моменту Лилли переместилась на коврик под окном и мешала пластмассовой ложкой в пустой миске. Ее стук рикошетом отдавался в моей голове, словно стреляли из ружья.
– Это заговор, понимаешь, Лилли, – сказала я ей. – Как будто все родившие женщины плавают в трясине и манят тебя из глубины, машут руками, улыбаются, говоря при этом: «Иди сюда, вода такая приятная!» Итак, ты прыгаешь и почти мгновенно начинаешь тонуть, и, только приблизившись к ним, ты замечаешь, что их лица искажены от паники, но тогда уже слишком поздно, ты никогда больше не ощутишь твердой почвы под ногами. Никогда. И это тяготит тебя. По-настоящему тяготит.
Лилли, как обычно, только смеялась. Оттого, что на ней был надет пухлый подгузник, она неуклюже приседала, при этом она твердо стояла ногами на полу. Ее голубые глаза ярко блестели, щеки с ямочками расплывались в улыбке, обнажая все ее зубы, казалось, что она возбуждена. Она всегда такая – восторженная и счастливая. Это потому, что она не понимает. Она не догадывается о том, что ожидает ее впереди, не знает, какую цену придется ей заплатить за мои изъяны, она не подозревает о трясине, о том, как та будет засасывать ее до тех пор, пока у нее не останется выбора, кроме как погрузиться в нее с головой, или о том, как она так же, как и я, как ни странно, будет радоваться жуткому избавлению, которое я предлагаю.
– Я пеку пирог! – выкрикнула Лилли. Она всегда кричит.
Увидев бутылочку в моей руке, она пронзительно завопила: «Мы будем играть!» Как только ей приходила в голову новая мысль, ее голос всегда становился еще громче.
Отложив ложку и миску, она, упираясь одной ногой в пол, притопывала другой. При этом она хлопала в ладоши, кружась, как хромой танцор. Она по-прежнему пронзительно и очень громко смеялась. Я смотрела, как она шлепает пухлыми ручками, расставив пальцы, бьет ладонью о ладонь, все происходило, как при замедленной съемке.
Трудно объяснить, но мне казалось, что чем больше энергии расходует она, тем меньше остается у меня. Мне всегда так казалось. Как будто мы с ней были какой-то машиной и я служила топливом, которое обеспечивало ее работу. Но я выдыхалась, а она просто хотела работать все быстрее и быстрее.
Положив руку на ее круглый животик, я подняла ее и положила на нашу неубранную кровать. Она села, сама прислонилась спиной к мягкой подушке и стала ерзать, чтобы устроиться поудобнее, демонстрируя красивую белую маечку с оборками, надетую поверх крохотных джинсов с аппликацией по краю одной штанины в виде розовых и зеленых цветочков. На ней были надеты полосатые бело-розовые носки, и, когда она легла, ее стопы естественным образом изогнулись внутрь. Она расправила спереди маечку, собравшуюся в складки под бледно-розовой хлопковой кофточкой, приводя в порядок и оправляя одежду, как взрослая, а не как маленькая девочка, которой еще не исполнилось и двух лет.
