И когда Топкин подъезжает к Кызылу, с вершины последнего перевала видит в сумерках полоску огней, в горле начинает кипеть. Не горьким, как бывает, когда обидят, а сладковатым, словно в предвкушении счастья.
Сейчас, глядя на лежащий под ним Париж, он наблюдал это сладковатое кипение. Но что вызвало его – панорама столицы мира или воспоминание об огоньках Кызыла, мечта о той минуте, когда снова увидит их, возвращаясь отсюда, – не мог понять.
* * *
В Сакре-Кёр безлюдно и тихо. Эта гулкая тишина… Смотреть, как и во всех протестантских и католических соборах, особо не на что.
Застыли статуи каких-то святых, горели плоские свечи, на скамьях порознь – две старухи. Кажется, дремлют.
Слегка согревшись, Топкин решил уходить, но не уходил. Мялся возле стендика с прикрепленными листами – объявления, расписания… Что там на улице, куда там? Спускаться обратно, плестись в отель…
Вбежал огромного роста, широченный, с бритой головой негр. В ручищах – букет роз. Протопал к статуе, видимо, Богоматери и рухнул на колени, от чего по собору прокатилось долгое эхо. Разбросал розы веером у ее ног, зарыдал, басом выхаркивая французские слова, сложил ладони-лопаты перед грудью…
Это было неожиданно, но так ненатурально, что Топкин стал искать камеру. Наверняка снимают любительский фильм про раскаявшегося этнического головореза. Не нашел. Сделалось неловко, и он вышел.
– Как знак какой-то, – бормотал, чтоб хоть как-нибудь объяснить себе увиденное. – Как знак… Да какой знак, кому? Я-то при чем?.. Действительно, завалил человека, а теперь прощения просит, боится, что поймают и посадят. Специально и время выбрал – почти ночь.
Прямо за Сакре-Кёр, он знал, начинаются неблагополучные кварталы эмигрантов, и потому пошел направо, отыскивая знаменитые кабачки Монмартра. Где-то они должны быть здесь, где-то здесь…
Поддувал ветер, и каждый порыв становился все более пронизывающим и сырым. Ветер нес новый заряд дождя. Вот-вот хлынет.
Захотелось теплого, горьковатого от старости вина. Топкин редко пил вино, но иногда возникала потребность, кровь просила себя зарядить. Крепкий алкоголь будоражил или усыплял мозг, а вино разгоняло кровь. Недаром вино ассоциируется с кровью, какие-то об этом даже пословицы есть.
Топкин попытался вспомнить, чтоб убедить себя, что вино действительно необходимо.
– Да необходимо, необходимо, – остановил смешную внутреннюю игру в убеждение. – Необходимо пропустить бокал сухого французского вина.
Темный переулочек вывел на ярко освещенную, словно обогретую этими огнями площадь. Первые этажи домов вокруг были заняты магазинами, забитыми магнитиками, кружками, майками с Эйфелевой башней, Моной Лизой… В центре площади росло несколько деревьев, под ними – скамейки, на которых сидели выпивающие и влюбленные. В одном из домов играл аккордеон.
Раньше ресторанчика Топкин нашел винный магазин и без долгого блуждания вдоль стеллажей выбрал бутылку мерло за шесть евро. Парень на кассе быстро понял его жест, вытянул штопором пробку. Понял и следующий жест – снял пробку со штопора и воткнул в горло бутылки.
– Мерси, – сказал Топкин с удовольствием.
Сел на край скамейки – рядом целовалась парочка, – сделал глоток. Вино было таким, какое хотелось, – комнатной температуры, слегка горьковатое, мягкое.
Он чуть не сказал «кайф», но в последний момент заменил его на «хорошо».
– Хорошо-о-о…
«Кайф» говорить было как-то неловко самому себе. Не подросток. Да и возможен ли настоящий кайф в сорок лет? Любое, даже самое приятное ощущение сразу отравляется гноем прошлых проблем, гадостей, обломов.
Вспомнилось, как он пил вино в прошлый раз. Это как раз совпало с последним общением с девушкой. Не с сексом, а именно общением.
Все шло к сексу. Девушка молодая, но явно опытная, смелая, боевая. Этакая усовершенствованная модель Женечки.
Женечка была создана в конце девяностых, а эта – в начале десятых, на пятнадцать лет позже. И в ней было меньше романтики, тяги куда-то мчаться, общаться круглые сутки, бесконечно впитывать окружающее. Но она, эта усовершенствованная по имени Тая, тоже много читала, училась хорошо и легко, была бодра и наверняка горяча во время совокуплений.
Топкин познакомился с ней в клубе «Горыныч», где отметил свое сорокалетие, а потом частенько бывал после отъезда жены и сына.
В «Горыныче» можно было отвязно, на всю катушку поплясать и не услышать неодобрительно-угрожающее «бухой орус бешаный» от трезвого пока что тувинца, пообщаться с незнакомыми, откровенно без кавалеров русскими девчонками, посмотреть легкий стриптиз… В «Горыныче» Топкин сбрасывал хоть часть того шлака, что нагорал на душе.
И вот появилась Тая – Таисья – двадцатилетняя третьекурсница кызылского госа.
«Юрфак, будущий прокурор», – представилась она, улыбаясь, как шоугерл.
«А не страшно это здесь афишировать? – спросил Андрей. – Может, я срочару получил по милости прокурора и вот откинулся наконец».
«Ты? – Она пригляделась и опять улыбнулась. – Не-ет, ты и в армии не был, и вообще – слегка, правда, побитый жизнью, но абсолютный кидалт».
«Кто?»
«Кидалт. Человек, который не хочет взрослеть».
Помнится, Андрей тогда очень возмутился, стал доказывать Тае и ее подруге, что он взрослый, абсолютно самостоятельный мужчина, работает монтажником конструкций ПВХ, ветеран в их бригаде… Хорошо, что вовремя остановился, завершил свое возмущение на шутливой ноте:
«Но если и кидалт, то очень латентный. Сам я своего кидалтства не ощущаю».
«Каждый мужчина латентный кидалт, – сказала Тая. – Знаешь афоризм?»
«Смотря какой». – Андрею нравилось, что она сразу перешла на «ты», без церемоний.
«В каждом мужчине скрывается маленький мальчик, а в каждой девочке – взрослая стерва», – и взглянула на него так, что он сразу понял: она не против общаться дальше. Такие взгляды ему посылали часто, но давно, лет в двадцать-тридцать, а теперь он их почти на себе не ловил.
Через два дня они сидели у него дома и пили вино.
Звучали песни из подборки в Таином «ВКонтакте» – большинство их Андрей никогда не слышал, но они ему нравились. Тая была одета в легкую, сползающую с плеч кофточку и тонкую юбку выше колен. Колготок на гладких розоватых ногах не было.
Зашла речь о свадьбах, и Тая рассказала, как ее подруга, странная и забавная своими странностями, познакомилась с парнем, через две недели они подали заявление, через месяц женились, а еще через две недели она снова побежала в загс требовать, чтобы ее развели.
«И представляешь, Игорь, ее муж, вообще не мог понять, что с ней, из-за чего. И она сама не могла объяснить…»
«Да, девушки любят разводиться», – вздохнул Андрей.
Тая взглянула на него с каким-то подозрением, что ли:
