«Ты знаешь, кто в нем жил? – спросил Андрей жену. – Тот Унгерн, который во время Гражданской войны возле Тувы куролесил… Монголы называли его богом войны. Он их, кстати, от китайцев освободил. Хотел империю Чингисхана восстановить».
«Да, я знаю про Унгерна, – сказала Алина. – И занесло же из такого тихого гнездышка…»
Позже, вернувшись в Кызыл, Андрей прочитал, что именно в этом дворце Роман Унгерн не жил и не бывал, скорее всего, никогда. В нем жила другая ветвь баронского рода, с которой у его матери были плохие отношения. Но, встречая упоминания об Унгерне, Андрей с тех пор сразу представлял мрачный дремлющий дом в Таллине, а потом промерзшую степь, по которой ветер метет редкий сухой снег, и горстку мужчин в оборванной форме Русской императорской армии…
Когда Старый город надоел, стали обследовать его окрестности.
Оказалось, Таллин состоит в основном из двухэтажных деревянных домиков, очень похожих на те, что еще уцелели в центральной части Кызыла. Но если кызылские выглядели скучно – или побелка, или вагонка с облупившейся краской, – то эти радовали глаз разноцветьем, декоративными нашлепками, детальками.
«И ведь не сносят, – завистливо усмехался Андрей. – А столица государства. Будь в Москве такая застройка – бульдозерами за одну ночь – и под небоскребы».
Небоскребы, вернее небоскребики, в Таллине имелись, но смотрелись как нечто инородное, были поставлены, кажется, лишь для того, чтобы продемонстрировать: у нас тоже есть современность, можем превратить город в сити, если захотим, но мы не хотим.
Набрели на Музей оккупаций. Несколько залов, набитых вещами сороковых – девяностых годов двадцатого века. Было впечатление, что жители снесли сюда все, что у них осталось от недавнего прошлого. Фанерные чемоданы, ламповые радиоприемники, бюсты советских и нацистских вождей, граненые стаканы, красные флаги, счеты, дембельские парадки, рваный ватник, ложку со свастикой, пустую бутылку «Пшеничной», немецкие канистры, машину-«инвалидку»…
«Скажите, – обратился Андрей к одной из смотрительниц, пожилой, явно знавшей русский язык, – а почему нет вещей времен оккупаций крестоносцами, шведами?»
Смотрительница бетонно-безучастно уставилась Андрею куда-то между глаз, никак не реагировала. Как восковая кукла…
В тот же день – или на следующий – оказались на рынке. Маленьком, неприметном, возле железнодорожных путей. Зашли за решетчатые ворота – и попали словно на родину. Но не сегодняшнюю, а десятилетней давности – середины девяностых.
Лук-батун на газетках, сморщенная свекла, рядом – мутный хрусталь, серебряные, в пятнах, столовые приборы, клубки шерстяных ниток, длинные ряды потрепанных советских книг; в окнах магазинчиков, похожих на сараи, – старые телевизоры, проигрыватели, торшеры… Но не в товарах было дело, а в продавцах. Унылые люди в старомодной одежде, печальные разговоры, отчаянные, но негромкие, без азарта уговоры купить…
«Берите, берите, пожалуйста. Домашняя морковь, без химии. В песке храним».
«Да вот опять не шлют перевода. Задерживают там, говорят. А тут хоть вешайся».
«Да, в России тоже не сахар».
«Хоть бы чего продать. Дома шаром покати…»
«Книги вот посмотрите. Вот очень хорошая – Олег Куваев. Переизданий давно не было. Посмотрите, молодые люди…»
Стало тоскливо, Андрей приобнял Алину:
«Что, домой?»
«Да…»
Неделя, такая поначалу в каждом дне длинная, пролетела. Последний день.
Автобус в Тарту отходил в пять вечера, а собрали вещи с утра. Сидели за длинным столом, ждали, убивали часы. Гулять больше не хотелось: Старый город теперь вызывал подташнивание, как красивый, но слишком сильно залитый кремом торт. Хотелось простора, широты, дали.
Алина была грустной. А может, уставшей. Может, переполненной впечатлениями. Андрей не расспрашивал, наоборот, всячески демонстрировал невнимание и равнодушие. Ждал, что Алина не выдержит, начнет предъявлять претензии, высказывать обиды, и они повыясняют отношения. Он с недоумением и какой-то брезгливостью к себе сознавал, что без небольших ссор, споров ему скучно. И что странно – с другими женщинами такого не было, а Алина своей тихостью будто провоцировала на то, чтоб с ней поругаться, сказать обидное.
Скучно ему было тогда, дураку. Страстей хотелось. Потом-то Алина наверстает, отобьется с лихвой. И убежит, как предыдущие.
«Что, пойдем куда-нибудь пообедаем?» – первым не выдержал молчания Андрей.
«Давай… Только у нас тут еще осталось. Мясо в сковородке, спагетти. Помидор вот, паштет».
Андрей подумал и согласился:
«Хорошо, можно это доесть. Не тащить же с собой».
В четыре пришла хозяйка. Молодая эстонка. С хорошей фигурой, но глуповатым лицом. Молча осмотрела комнаты, заглянула в сауну, в тумбочки на кухне и вежливо улыбнулась съезжающим квартирантам. Дескать, все в порядке, прощайте…
Показать Алине родину отца сил не нашлось. Три последних дня провели в Тарту, почти не выходя на улицу, и Андрей просил время бежать скорее.
В новом родительском доме, который он смутно помнил еще по детству – застал бабушку с дедушкой ребенком, – было не скучно, а тяжко. Темная мебель, будто из железа выкованные шторы, высоченные потолки, которые, кажется, не белили сто лет, множество мелких вещичек, покрытых, как смолой, какой-то липучей пылью… Мама – раньше такая чистюля, что даже папа, которого малейший беспорядок выводил из себя, часто просил: «Перестань, пожалуйста. Все блестит. Тебя бы к нам дежурным – дневальных гонять», – здесь явно боялась хозяйничать, ограничиваясь кухней и их с папой спальней. Казалось, за каждым ее движением ревниво следила и готова была отчитать за самоуправство старшая сестра Эльвира. Старая, уменьшившаяся до размеров десятилетней девочки, превратившаяся в странный предмет мебели, но с глазами и противным, повизгивающим голосом.
Она передвигалась по квартире редко и мало. Но если вдруг возникало оживление, бралась за ходунки и довольно энергично двигалась из своей комнаты туда. И сверлила, сверлила взглядом производящих оживление…
Папа и в первые дни, и теперь откровенно избегал разговоров с Андреем. Ссылался на дела, почти все время где-то пропадал. Во время общего ужина был приветлив, шутил, рассказывал забавные случаи на службе, но после ужина сразу уходил в спальню:
«Устал, пойду полежу».
Лишь в последний день, за несколько часов до отъезда в аэропорт, предложил Андрею прогуляться.
«Вдвоем?» – Еще вчера Андрей обижался, что папа не хочет оставаться с ним, а теперь встревожился.
«А что? Пройдемся».
«Ну конечно… Пойдем».
Медленно шли по бульвару. Папа, до сих пор сохраняющий офицерскую выправку, все же заметно одряхлел. Особенно это бросалось в глаза сейчас, когда он пытался быть бравым и крепким. Готовился поговорить с сыном о важном.
