Наверняка и у тех и у других были на чад свои планы: папа Андрея к тому времени уже явно собирался увезти семью в Эстонию, а папа Ольги, которого Андрей с детства привык называть дядей Лёней, обладающий редкой и хлебной профессией, в конце восьмидесятых начавший выстраивать настоящий бизнес, не раз откровенно говорил, что покинет Туву с последним милиционером. И Ольга уезжать куда-нибудь не хотела, осторожные намеки на это пресекала коротким «нет». Это укрепляло в Андрее уверенность, что жить он должен здесь. Бороться за благополучие своей скорой семьи…
Летом девяносто первого, еще формально при социализме, издали закон о приватизации квартир. Заканчивалась эпоха обменов, разменов, хитрых комбинаций и схем, благодаря которым из однокомнатки можно было в конце концов перебраться в трехкомнатку. Но поначалу народ не ломился приобретать жилье в собственность – приватизация была тогда платной, да к тому же боялись, что каким-нибудь образом обманут или квартплату такую забахают, что разоришься. «Клюнули на капиталистическую приманку – получайте!»
Массово стали приватизировать после гибели СССР. «Всё рушится, – говорили, – так хоть жилье будет моим личным, ни от кого не зависеть».
Но меньшая часть кызылчан приватизировала тогда квартиры для того, чтобы в них надежно, настоящими хозяевами жить до смерти, оставить потомкам. Большинство, сделав ее своей, продавали и уезжали. По сути, приватизация квартир подняла людей с мест, двинула потоки по территории бывшего Союза. До того уезжали только в крайних случаях, часто бросая все, спасая себя, а теперь – из-за угрозы этого крайнего случая, за компанию, по примеру других. С контейнерами, пачками денег, на которые надеялись купить жилье в тихом спокойном месте или в огромном городе, где, говорят, есть работа, условия, будущее…
Да, против свадьбы обе родительские пары вроде как ничего не имели, но мягко оттягивали ее. «Подождите, решим вопрос с квартирами, выкроим вам отдельную, и женитесь». Это ожидание продолжалось много месяцев.
И вот ранней весной девяносто третьего Топкины всей семьей отправились приватизировать свою трехкомнатку. Папа до этого с великим трудом и угрозами подать в суд – терять на службе ему было уже нечего – получил справки из части, документы на квартиру. Долгая и сложная процедура должна была вот-вот завершиться.
Шли вчетвером по центру города; давно все вместе вот так никуда не выходили. Татьяна, сестра, заканчивающая в этом году школу, несколько раз спрашивала, долго ли надо будет торчать в жилищном отделе – у нее были какие-то дела. «Сегодня такой день, – в конце концов не выдержала мама. – Можешь потерпеть?»
Торчать не пришлось. Расписались в каких-то бумагах и узнали, когда можно будет получить свидетельство о государственной регистрации права. Всё очень просто и быстро.
Неподалеку была кафешка, и Топкины посидели в ней. Папа выпил водки, мама и Андрей – красного вина, сестра – «фанты». Папа пытался шутить, улыбаться, но видно было, что ему тяжело и страшно. Андрей не знал еще, что папа решился уйти из армии. Теперь, после оформления приватизации квартиры, следующим шагом было увольнение.
А для Андрея – свадьба.
* * *
Топкин всхлипнул – так глубоко погрузился в воспоминания, что будто уснул. И смотрел сон. И горький, и сладковатый.
Всхлипнул, заерзал на кровати, матрац упруго заколыхался. Послушно, как живой. Как девушка…
Первая взрослая близость произошла в его комнате в конце лета. Уже стали облетать листья. Впереди был выпускной, одиннадцатый класс. Им было по пятнадцать лет… почти по шестнадцать.
Родители на работе, у сестры секция самбо – она не то чтобы увлеклась тогда этим единоборством, но поверила в него как в надежную защиту от любой неприятности.
Оля стояла посреди комнаты и ждала. Он понял – она ждет именно этого… Подошел и обнял. Обнял не так, как обнимал до этого, а почти грубо, ощупывая ладонями спину, сползая ниже, сжимая, задирая подол юбки.
«Подожди, – сказала Оля, не высвобождаясь, но как-то вся напрягшись, – включи музыку».
Он с трудом оторвался от нее, дернулся к магнитофону, ткнул пальцем клавишу “play”, не помня, какая кассета там. Может, что-то идиотское, неподходящее вроде группы «Ноль»… Нет, песня была, кажется, в тему. По крайней мере музыка. Нежная музыка. А смысл текста Андрей не очень понимал.
Казанова, Казанова,
Зови меня так,
Мне нравится слово…
Ольга как-то странно улыбнулась, и Андрея проколол страх, что у нее уже был мужчина. До него… И он снова кинулся к ней, стал расстегивать ее цветастую блузку, чувствуя под костяшками пальцев бугорки грудей, защищенных лифчиком. «Как много всего», – с досадой подумал.
Лет с двенадцати он встречал у пацанов постарше фотки «с сексом» – явно переснятые картинки из каких-то иностранных журналов. Сами фотки были обычно красноватые – напечатанные почему-то при помощи красного фильтра. Говорят, их продавали глухонемые в поездах и на автовокзалах. Как и карты с голыми. Андрей видел такие колоды: на шестерках девушки в купальниках, на семерках – приоткрывающие грудь, на восьмерках – открывающие ее полностью… На тузах уже было видно всё, даже темное, манящее отверстие между ног, окруженное лепестками кожи, которые, как он позже узнал, назывались «половые губы».
Иногда кто-нибудь приносил иностранный журнал или листок из журнала. И пацаны, обступив принесшего плотным кольцом, впивались взглядом в фотку, со страхом новых знаний о жизни изучали всё до мельчайших подробностей – пупырышков на соске, складок между бедром и тазом, волосков на лобке…
Потом Андрей увидел не совсем откровенные, но будоражащие фильмы в видеосалонах.
Ему становилось муторно от этих голых тел, от мужиков с темными от прилившей крови, задранными вверх членами, которые они вот-вот всунут женщине в рот или между ног… Это было притягательно, но и мерзко. Даже реальная тошнота булькала в горле.
Он не раз пытался не смотреть, забыть о том, что видел. Читал книги, где женщины рисовались недоступными и небесными, а мужчины – такими галантными, что не смели поднять на женщину глаза.
Но плоть оказывалась сильнее усилий мозга. Днем ты управляешь собой, а ночью… Что там происходит ночью? Какие-то яркие и отчетливые, словно реальность, сцены. Подробности забываются, потому что просыпаешься от взрыва в паху и приятной боли. Трогаешь там рукой, натыкаешься на теплую слизь…
В первый раз Андрей сильно перепугался: что со мной? что это? я заболел?.. Лежал в кровати, поджав ноги, и боялся пошевельнуться. Перебирал мысленно причины произошедшего, но сильнее тревоги оказывалось ощущение чего-то чудесного, что случилось во сне и забылось от ужаса… Там, кажется, была женщина и был он, Андрей, и они были вместе, он трогал ее, он что-то делал с ней – что-то такое, что делали мужчины с Эммануэль, с теми девушками на фотках. Делали, наверное, для того, чтобы у них произошло такое же, такой же взрыв…
Утром тайком, опасаясь вопросов мамы, он достал из шкафа новые трусы, переоделся в ванной, старые, с затвердевшим беловатым пятном, зарыл поглубже в бак с грязным бельем.
