Бывало, особо дефицитное даже не заносили в магазины, чтобы не устраивать давку. Перед «Детским миром» была просторная площадь, и на ней периодически, только всегда неожиданно возникал базар, только без базарного веселья и игры в «поторгуемся»… Растворимый кофе собирал особенно остервенелые толпы. Случались драки.
Года с восемьдесят восьмого в городе ввели талоны. Сперва на водку, вино, разные деликатесы, затем на крупы, масло, даже на сахар, мыло, стиральный порошок… Талоны надо было получить, выстаивая в очередях, носить с собой, надеясь, что вот зайдешь в магазин как бы просто так, а там – о чудо! – продают нужное по талонам, которые ты уже три недели не можешь отоварить. Да, наличие талонов не гарантировало обязательного выкупа продуктов: их попросту могло не быть весь месяц или же тебе не везло оказаться там, где они появлялись, и талоны пропадали.
Весной девяносто второго магазины вдруг в одночасье наполнились давно забытым – копченой колбасой, горбушей, гречкой, мясом всевозможных категорий. Все это было без талонов, зато стоило так дорого, что купить мог далеко не каждый. Деньги обесценились до предела и в то же время стали новым дефицитом – в советское время их не знали, на что потратить, а теперь бросились зарабатывать. Но заработать становилось трудней и трудней, потом удачей сделалось вообще устроиться хоть на какую работу. Многие почувствовали себя лишними.
Папа давно, казалось, начал догадываться, к чему приведет перестройка. Домой приходил все более мрачный, все дольше сидел перед телевизором, раздраженнее шуршал газетами, а иногда так встряхивал их огромные листы, что бумага рвалась.
Однажды не выдержал и, задыхаясь, давясь, зачитал:
«Пятеро солдат, служивших в узбекском городе Намангане, где журчали арыки, не по-декабрьски радовались жизни скворцы, а в парках и скверах кое-где еще цвели розы, умирали на его улицах долго и мучительно. В самом центре, в гуще людей… Драка началась еще в автобусе, причина была самая банальная – у солдат потребовали уступить место их ровесники, местные парни. Вроде бы была сказана фраза, ставшая роковой: “Мы вас защищали в Узгене, а вы… Если бы у меня сейчас был автомат…” В толпу, в круговорот тюбетеек как кость было брошено из автобуса: “Они раздели узбекскую женщину. Кто мужчина – сюда!” Почему поверили в этот бред? Не засомневались, что такое невозможно уже хотя бы потому, что автобус набит под завязку? Был час пик – около шести вечера. Неудивительно, что за какие-то полчаса вокруг места трагедии собралось более трех тысяч человек… Солдат вытащили из автобуса. Били палками, пинали ногами, в клочья рвали форму. У Сергея Козоброда на шее оказался маленький крестик. Крестик запихали ему в рот и били по лицу… Убийцы открыли бензобак, окропили бензином автобус и, видимо, уже мертвых солдат и подожгли… Майор В. Тезиков с бойцами батальона прибыл, когда расправа уже заканчивалась. Спасать товарищей было уже поздно, а самих себя – в самую пору… Рядовой Федоров, когда толпа стала теснить их немногочисленный отряд, не успел перелезть через забор. Обмундирование было тут же разорвано в клочья. Солдата – босого, в одном нижнем белье – пинками и ударами палок погнали по улицам… К утру Костя Федоров умер в больнице… Напор толпы был столь неистов, что не выдерживали, трескались триплексы – толстенные смотровые стекла бронетранспортеров, на которых, уже с оружием, прибыло подкрепление… Всего за медицинской помощью обратился 81 военнослужащий, многие получили тяжелые травмы и были госпитализированы. Пострадали десятки работников милиции, усмирявшие погромщиков 2-го и 3-го декабря… Есть убитые и раненые среди гражданского населения… Массовые беспорядки в Намангане имели четко выраженную антиармейскую направленность. Избивали, забрасывали камнями всех, одетых в форму (в батальоне служат и русские, и украинцы, и грузины, и татары). События произошли буквально через несколько дней после известного заявления министра обороны Д. Язова, в котором фактически санкционировалось применение военнослужащими оружия для защиты себя, своих семей от нападений – не потенциального противника, а – как бы сказать поделикатнее – недружелюбной части местного населения… У меня стоит перед глазами солдатская казарма. Кое-где за пыльными, мутными стеклами – расплывчатые зеленые фигуры. Солдаты, пацаны. Стоят и смотрят на пустой пыльный плац, забор, за которым гудит чужая, непонятная жизнь. Тоска такая, будто здесь снимал Сокуров свои “Дни затмения”».
Было это году в девяностом. Уже пылали войны и кровавые конфликты на территории еще формально существовавшего СССР. Сумгаит, Карабах, Новый Узень, Фергана, Сухуми, Баку, Андижан, Ош… Но сохранялась уверенность: армия наведет порядок, разведет враждующих. Пусть даже пролив кровь, как в Баку в январе девяностого. Солдат боялись и уважали. А после Намангана вера в армию стала исчезать…
Сгущались тучи и в Туве. Единственной реальной защитой была уже не милиция, а находившиеся здесь мотострелковые части, хотя их как раз в девяностом стали постепенно расформировывать.
Именно постепенно. Если бы резко – наверняка бы поднялся шум, а так – почти никто не замечал.
Сперва увольняли по сокращению гражданских. По одному, по два. И это казалось справедливым: действительно, штаты раздуты, много лишних, да и офицерский состав не мешало б почистить… А потом вдруг оказалось, что служить некому.
«Служить некому!» – услышал Андрей необычно тонкий, почти визгливый голос папы; осторожно заглянул на кухню.
Папа сгорбился за столом над тарелкой с ужином. Мама сидела напротив, наоборот, с прямой спиной, поднятым лицом. Тонкая, строгая и от этого еще более красивая. Но это была какая-то пугающая красота – позже Андрей увидел подобных женщин на иконах…
И у мамы на работе становилось хуже и хуже. Отдел тканей, такой еще недавно популярный у горожан, перешел в разряд нерентабельных. Это слово очень часто тогда употребляли. С одной стороны, появилось больше разнообразной одежды в отделах готового платья, с другой – не по карману стало покупать дорогие ткани, отдавать профессиональным швеям-надомницам или нести в ателье «Чечек». Да и погибала эта традиция – одежда на заказ, сделанная лишь для тебя.
А раньше отрез на платье, на брюки, настоящий драп для пальто считались очень ценным подарком, покупкой, которая становилась событием. На редкий материал записывались, старались задружиться с продавщицами, чтоб не забыли сообщить…
Странно, раньше выкройки были редкостью, бумажки с ними ценились неимоверно, их копировали с тщательностью, будто чертежи каких-нибудь ракет и реакторов, а когда они стали сыпаться отовсюду – один журнал «Бурда» чего стоил, – когда дорогущие и дефицитные станки сделались доступнее, мода, а вернее, какая-то потребность шить самим, своими руками, пропала.
И отдел тканей, съеживаясь и съеживаясь, превратившись в уголок на втором этаже универмага «Саяны», под конец девяносто второго исчез окончательно.
Мама проработала там до конца: ее ценило начальство. Когда отдел тканей закрылся, ей предложили свободное место – сидеть на кассе. Мама согласилась: нужно было где-то работать, но ей, заведующей элитным отделом, эта должность была не по душе.
