Другим нестандартным ходом Жукова стало его решение бросить танковые армии на неподавленную оборону противника. В результате за время Берлинской операции только войска 1-го Белорусского фронта, по официальным данным, потеряли 1940 танков и самоходных орудий. «Мы знали, — утверждал на конференции 1946 года генерал Телегин, — что вывод танковых войск на оперативный простор осуществить будет почти невозможно. Было решено ввести все танковые войска, чтобы задавить противника массой техники, уничтожить максимум сил и средств его, деморализовать его и тем самым облегчить задачу взятия Берлина. <…> Если бы мы ждали, когда пехота прорвет оборону и создаст условия для ввода танков в прорыв, то ждать нам этого пришлось бы до выхода на Эльбу».
«Да, мы считались с тем, что придется при этом понести потери в танках, — продолжал член Военного Совета 1-го Белорусского фронта, — но знали, что даже если потеряем и половину, то все же еще до 2 тыс. бронеединиц мы введем в Берлин, и этого будет достаточно, чтобы взять его. Берлин был конечной стратегической целью операций Красной армии в Великой Отечественной войне, и выход на Эльбу уже преследовал цель захвата пространства, заранее обговоренного на Ялтинской конференции. Все это было целиком оправдано ходом операции. Наши потери были большие. Но и результат их налицо».
При этом всю вину за огромные потери матерый политработник Телегин мудро переложил на самих танковых командиров. Например, «наша артиллерия неоднократно в течение дня вела огонь по боевым порядкам 44 гв. тбр. В 17:00 было произведено два дивизионных залпа РС с большими потерями в живой силе и технике». Вот сам Катуков, по версии Телегина, и виноват в том, что его погромила своя же артиллерия — у него, оказывается, не было передового наблюдательного пункта артиллерии. Танки Катукова остановились, уткнувшись в глубоко эшелонированную оборону? Тоже сам Катуков виноват: не было, мол, у него должного взаимодействия со стрелковыми частями, артиллерией и авиацией… Да и вообще, товарищи танкисты, вещал с трибуны жуковский политрук, «командование фронта, штаб фронта и Военный Совет в целом внимательно следили за ходом развития операции, до болезненности остро воспринимали всякую медлительность, неорганизованность и плохую управляемость войсками, подталкивая, подхлестывая…».
«Однако такое использование танковых армий, — честно заметил там же генерал Малинин, — возможно только в конце войны, а в ходе войны едва ли будет целесообразно бросать танковые армии для ведения уличных боев в крупном городе…». «Привлечение танковых армий к захвату городов по опыту Берлинской операции рекомендовать нельзя», — вторил ему маршал бронетанковых войск Ротмистров. «Боевая эффективность танков, вынужденных действовать на улицах Берлина, была крайне низкой», — продолжил эту мысль Катуков. Однако главный политрук фронта выказал категорическое несогласие с позицией профессионалов: «тут были выступления некоторых товарищей с очень незрелыми выводами из опыта войны», не потому, конечно, «что тот или иной товарищ просто хотел выйти на трибуну и поболтать, а потому, что он в серьезных неладах с основой нашей науки, с марксистско-ленинской наукой, дающей возможность диалектически подходить к рассмотрению вопроса». Вы, товарищи генералы, уперлись тут рогом в чисто военные моменты, забыв, «что Родина и великий Сталин возложили на нас эту почетную историческую задачу — завершить победу над злейшим врагом советского народа — немецко-фашистскими захватчиками в его зверином логове и водрузить знамя Победы над Берлином»! Так что вам как-нибудь самим и надо было «активно искать слабые места в обороне, пролазить в каждую щель, в каждую дыру, дружно наваливаясь на встречающиеся препятствия. Поэтому-то и было приказано танковым армиям бить кулаком, не распылять усилий, не действовать растопыренными пальцами. <…> Но если этого слабого места нет — наваливаться массой техники, давить ею. Пускай это будет стоить нам жертв и потерь, но надо как можно быстрее рваться к Берлину. Чем быстрее мы вырвемся туда, тем слабее там окажется противник, тем ближе победа. Кроме того, мы упредим возможную высадку десанта союзников, упредим их в захвате Берлина. Этот фактор, товарищи, был очень немаловажным». Проще говоря, надо было навалиться, не считаясь с потерями, поскольку вопрос был не военный, а сугубо политический.
В речи Телегина был и такой пикантный момент: он громогласно обвинил всех генералов — уже не только танковых — в наглом завышении… немецких потерь! «Как известно, — сообщил бывший член Военного Совета фронта, — число немецких танков и самоходных установок, участвовавших в боях с 16 апреля по 1 мая, не превышало 850. Однако если взять донесение только танковых соединений, то они уничтожили за это время 793 танка» — 95 % всех танков и самоходок, действовавших тогда перед фронтом. По донесениям же пехотинцев выходило, что лишь «они уничтожили 803 танка, также 93 %, и оставили для танкистов только 47 танков и самоходных орудий». Так ведь и «артиллерия дает данные о том, что и она еще уничтожала танки. Авиация — также». Кстати, в составленной не без ведома и одобрения того же Телегина справке штаба 1-го Белорусского фронта о потерях, нанесенных противнику войсками фронта и трофеях, захваченных с 16 апреля по 9 мая 1945 года, сказано, что уничтожено 1030 и захвачено 776 танков и самоходных орудий. Выходит, из 850 немецких танков и самоходок истребили 1806 — в два с лишним раза больше, чем их было?! Как сухо констатирует специально подготовленная для этой конференции справка «О завышении потерь противника», «в равной степени отмечалось завышение потерь и в живой силе противника».
К слову, находящиеся на хранении в Центральном архиве Министерства обороны (ЦАМО) материалы этой военно-научной конференции 1946 года весьма познавательны тем, что содержат такие подробности, нюансы и сведения о Берлинской операции, которых и поныне нет ни в учебниках, ни вообще в широком обороте. Например, военачальники тогда довольно откровенно поделились информацией, сколь много они претерпели от… собственной авиации. Если в адрес штурмовиков «сухопутные» генералы выдали безусловную похвалу, то в отношении авиации бомбардировочной, особенно стратегической, не было сказано ни единого теплого слова. Генерал Бахметьев: «Вот пример: авиация летит на нас с севера. Летчики говорят: это авиация 1 БФ <…> Авиация эта ложится на боевой курс и начинает бомбить наши боевые порядки. Дело дошло до того, что <…> пришлось просить <…> чтобы не было никакой авиации потому, что наши войска стали бояться своей авиации, как только появляется авиация, то разбегаются кто куда». Самое красочное описание сюжета «авиация бьет по своим» прозвучало из уст генерала Катукова: «Наступила ночь, и вот начался кошмар: идут волны наших бомбардировщиков и сгружают свой груз на мой штаб, на колонны и на боевые порядки 8 гв. мк и 11 гв. тк, жгут наши танки и транспорт, убивают людей. [Из-за] этого мы на 4 часа прекратили наступление, которое развивалось очень успешно». Что немедленно вызвало недовольство Жукова, обвинившего Катукова и его командиров в том, что они хуже всех проводит Берлинскую наступательную операцию, «топчась перед слабым противником»: отсиживаются в тылу, за полем боя не наблюдают, «обстановки эти генералы не знают и плетутся в хвосте событий». Катуков ему докладывает, что разносит своя авиация, ему не верят. «И вот, — рассказывает Катуков, — до того надоели эти ночники моим командирам корпусов, что они взяли да обстреляли их. В результате был сбит самолет „Бостон“
[69], конечно, наш. И только когда были доставлены неопровержимые доказательства, нам поверили, что бомбили свои самолеты. А пока мы доказывали — у меня штаб горит, окна вылетают. Машина загорелась, снаряды рвутся в моем бронетранспортере. <…> только за одну ночь у меня свои самолеты сожгли около 40 автомашин, 7 танков и убили свыше 60 человек. Зачем нам нужны эти потери?»
