Я вижу трамвайчик в Сан-Франциско и пробивающееся сквозь тучи солнце. Я знаю, что оно обязательно победит и прорвется, знаю, как приятно быть по-настоящему счастливой и не думать о завтрашнем дне, знаю, как здорово любить и забыть обо всех бедах мира. Вот пляж Палолем, Гоа и официант по имени Пинто, который приносит мне свежевыжатый ананасовый сок и с индийской непринужденностью демонстрирует свежую черно-белую татуировку. В небе летают пестрые тарелки фрисби, и воздух пахнет ленью и свободой. Вот мы сидим большой компанией на берегу океана. Напрочь забыв о времени суток, мы без конца смеемся и заказываем ром, небо над нами украшено звездами, а бродячие гоанские собаки спят у наших босых ног, по щиколотку зарытых в теплый, пропитанный солнечной лаской песок. Собаки видят сны, периодически подергиваются, просыпаются, ругаются и переворачивают наш стол, лишь преумножая постоянные взрывы искреннего и такого беззаботного смеха.
Я вижу небоскребы Нью-Йорка и свое зеркальное отражение. Я снова фотографирую и случайно продавливаю каблуком пакет с соусом карри, который какой-то идиот выбросил прямо на тротуаре. Я вижу огни и металлический блеск «Харлея», припаркованного возле одного из баров ночного Ки-Веста. Вижу запутанные стропы своего парашюта, открывшегося с большим опозданием и поддавшегося капризам ветра. Я падаю вниз и думаю о том, что настоящий полет прекрасен, как секс и любовь. Я вижу сингапурский храм, фонтаны из шоколада, легкие сари, мечети Стамбула, озера Норвегии и лаванду Прованса, вижу мягкого львенка на кровати в Хельсинки и графити на остатках Берлинской стены, вижу аттракцион с видом на бешеный Вегас, вижу Женеву и аэропорт Мадейры. Вижу ваше лицо. И огонь. Повсюду. И я так боюсь запомнить остров именно таким… И…
Почувствовав, что «ройс» заметно сбавил скорость и обороты, я замолчала, но все же не решалась возвращаться в реальность.
– Джулия, девочка, мы приехали, – донесся до меня голос Дженнаро.
Я открыла глаза и поняла, что это конец.
Голубь с зеленым горошком
Украдена из Музея Современного Искусства в Париже в мае 2010 года.
Текущий статус: картина официально считается уничтоженной.
Он посмотрел на меня один раз. Всего один-единственный раз. Автоматически обхватив пальцами ремень безопасности, я молча растворилась в глазах Дженнаро, пытаясь дать ответ на вопрос, который так и не прозвучал. Наверное, не имело никакого смысла произносить вслух то, что и без десятка слов казалось предельно ясным. Наш немой диалог продолжался всего секунду, возможно, немного дольше, но в тот момент я точно поняла и осознала, что этот взгляд будет преследовать меня всю жизнь. Куда бы я ни поехала, куда бы ни улетела, с кем бы я ни проснулась каким-нибудь призрачным, несбыточным утром и как бы мне ни хотелось сбежать или спрятаться, взгляд Дженнаро Инганнаморте останется со мной навсегда. Сквозь привычный слой льда и знакомую пелену хладнокровия я отчетливо смогла рассмотреть его душу – темную, глубокую, таинственную, но все-таки настоящую и чертовски живую. Очень-очень живую. Мимолетное замешательство, на миг соскользнувшая с безупречного лица маска, и я увидела подтверждение словам, которые совсем недавно довели мою кровь до температуры кипения: «Потому что я никогда никем так не дорожил. Я вообще никогда никем не дорожил». То ли на Дженнаро так повлиял поток моего сознания, то ли сдавливаемый тонкими пальцами ремень, но факт оставался фактом: он делал выбор. Безусловно, важный. А может быть, жизненно важный.
Стрелки на часах «ройса» притихли и замедлили ход в то время, как огонь по-мальчишески жонглировал искрами, подпевал ненавистному ветру и издевательски облизывал все вокруг своим безобразным, раскаленным до изнеможения языком. Пока чаша весов в душе Дженнаро раскачивалась и колебалась, я включила слайд-шоу и мысленно фотографировала. Я поняла, что у сомнений есть сердце и человеческий пульс, а терзания умеют воевать между собой, как глупые люди. Я поняла, что сидящий в двадцати сантиметрах от меня человек впервые за сорок с весомым хвостиком лет окунулся в паутину чувств, хаоса и неразберихи, что ему все это чуждо и совершенно не нужно. Никогда не было нужно. Поняла, что в его планы не входила забытая в Женеве книжка, которую я с такой неприкрытой жадностью листала в стокгольмском музее модернизма, поняла, что он жалеет, что вернул ее мне, поняла, что не вписываюсь в его целостную и детально прорисованную картину жизни на широкую ногу, поняла, что еще какой-то миг, необходимый мне миг, и я стану для него всем на свете, выйду на первый план, закрою рыжими волосами привычное полотно и изменю запланированный ход судьбы. Вверх-вниз. Вниз и вверх. Дурацкая чаша. Невыносимое ожидание. Бешеная пульсация голубоватой жилочки на виске. Еще чуть-чуть, и я добровольно выйду из машины, несмотря на окружающий кошмар. Еще чуть-чуть, и он скажет мне: «Джулия, что мы здесь делаем? Нет никого и ничего важнее, чем ты». Еще чуть-чуть, и он нажмет на газ. Но он не нажмет. Потому что есть чаша весов. И я чувствую, вижу, фотографирую. Она склоняется не в мою пользу. И больше нет моих рыжих, застилающих полотно жизни волос. Для него они все дальше и дальше. Они меркнут и исчезают на фоне огня. Отступают сомнения, выбрасывают белый флаг терзания, умирает мимолетный соблазн поддаться всепоглощающей слабости, холодеют глаза. Я проиграла. Есть что-то дороже, важнее и лучше меня. Я отстегиваю ремень, расслабляю пальцы, оборачиваюсь, смотрю на открытые автоматические ворота лучшего португальского отеля Мадейры. В метре от нас, чуть правее, горная дорога. Можно ведь вверх. Пусть в сердце пожара, но вверх. Можно ведь. Но нет. Его глаза точно говорят «нет». Есть что-то дороже, важнее и лучше меня. Я перевожу взгляд на выданное полицией влажное полотенце с вышивкой «Madeira». Мадейра, дорогая, любимая, ты на глазах превращаешься в остров без имени. Горишь ты. Горит моя жизнь. В очередной гребаный раз она горит в прямом смысле этого слова. Но самое смешное то, что мужчина, который находится рядом со мной, сканирует мое внутреннее поражение и как ни в чем не бывало возвращается к знакомой, придуманной нами игре:
– Мадемуазель…
– Синьор Инганнаморте…
Мы одновременно киваем. Я робко, а он уверенно. Мы касаемся дверных ручек «ройса». Ну, здравствуй, «Choupana Hills Spa & Resort». Здравствуй, отель, которого больше нет.
* * *
Дым. Убийственный дым. Он сдавливал шею, обволакивал горло, раздражал, насиловал и сбивал с ног. Мы были одни. Одни на территории огромного, исчезающего, распадающегося на части отеля. Не было больше пожарных и ярко-красных машин, не было смертоносного звука сирены, который я так ненавидела с семнадцати лет… Хруст. Бесконечный, безудержный хруст. Скрежет погребенных навеки веток, выглаженных садовником идеальных кустарников и тающих на глазах игрушечных домиков. Они зависали на определенном расстоянии от земли, соответствуя японским капризам из серии «влажность почвы не повлияет на драгоценное здоровье наших клиентов». Такая себе ирония судьбы. Забавный сценарист-мятежник. Гости 5-star-отеля на холме уже ютились на футбольном стадионе, где в свое время тренировался сам Криштиану. Но есть я. Единственный, почти единственный посетитель. И мне страшно. Страх скользит по щиколоткам, подбирается к голени, заныривает под короткие шорты и, к неприкрытому ужасу, возбуждает. Страх будоражит и воскрешает из мертвых. Сейчас, прямо сейчас, в данный момент он уничтожает и в то же время спасает. Грохот. Безумный и шокирующий. Он доносится из здания рецепции, в считаных метрах и секундах от нас. Дым резвится, расходится в стороны и позволяет рассмотреть аллею, по которой мы идем, почти бежим. Рухнула балка. Возможно, лестница. Смерть расправляет крылья. Ее гордость зашкаливает, грудь колесом, ее амбиции безудержны, а власть беспрекословна. Смерть. Тысячи осколков стекол под ногами. Они царапают уязвимые подошвы моей обуви. Джоана… Почему-то я думаю о тебе. Ты лучший менеджер лучшего отеля. Ты можешь и умеешь все. Знала ли ты, что именно в этих шортах, безразмерной майке и славных мокасинах я окажусь с ним там, где слово «жизнь» – моветон и нелепость? Знала ли ты, что мне будет страшно? Знала ли ты, что… Невозможно идти дальше. Он держит меня за руку и смотрит по сторонам. Анализирует глазами. Оценивает обстановку. И нам некуда больше идти, Джоана. Здесь все объято пламенем. У меня печет кожа. Каждый ее миллиметр. И кружится голова. Я стараюсь думать о тех десертах на террасе в апартаментах Бернарда Шоу. Ты говорила мне, что у тебя проблемы с позвоночником. И я горжусь тобой. После всего пережитого ты ходишь на каблуках. Ты назвала меня ребенком, как и Дженнаро. Он постоянно так меня называет. Мне сейчас так страшно…
