– Да! Мне плевать на терминологию! – Конечно, я не понимала.
– Джулия, послушай его… Я скоро заберу тебя.
– Нет.
– Офицер, мы с вами теряем время… – сдался Дженнаро.
Полицейский беспомощно развел руками и бросил на меня полный симпатии взгляд.
– Мисс, надеюсь, оно того стоит… Синьор, – обратился он к Дженнаро по-английски, умышленно не переходя на португальский язык, – берегите ее. И себя.
Нас пропустили на въезде в тоннель, мысленно покрутив пальцем у виска и выдав на прощание пару влажных сувенирных полотенец, на которых разноцветными буквами была вышита надпись «Madeira». Когда «ройс» нырнул в выбитую в скале бездонную дыру, я нервно рассмеялась и почувствовала, как по лицу катятся слезы. Совсем скоро я увижу «Choupana Hills Resort&Spa» – лучший португальский отель на острове. Я увижу его таким, каким его еще не видел никто.
* * *
Огонь был живым. Клянусь, живым. Обхватив за талию смерть, он устроил с ней дикую пляску, уничтожая все на своем пути. Безжалостный пламенный танец никого и ничего не щадил: казалось, что трещат человеческие кости, ломаются хребты и тонкие позвонки, кричат и умоляют о пощаде уязвимые деревья, вмиг утратившие вековое величие. Огонь дразнил их пальцем и нашептывал зловещую детскую считалку, выбирая новую жертву для своей кровавой игры. Раз, два, Фредди ждет тебя. Три, четыре, запирайте дверь в квартире. Пять, шесть, Фредди хочет всех вас съесть. Семь, восемь, Фредди к вам прийдет без спросу. Девять, десять… Новая искра, умирающие кроны, воспламеняющаяся трава и лианы, тошнотворный запах дыма и бесконечная горная дорога. Огонь преследовал нас, окружал, заманивал в расставленные повсюду ловушки и захлебывался от собственного могущества. «Ройс» сопротивлялся, разрывал дым в клочья, но что-то подсказывало мне, что это всего лишь начало кошмара, который будет длиться вечно, потому что все часы мира остановились на этом холме. Нет больше времени и секундных стрелок, нет больше белозубых улыбок и приветливых людей, нет больше открытости, праздников и нежных рассветов. Пламя, боль и смерть – вот все, что нам остается. Дым незаметно проникал в мандариновый салон, въедался в кожаные сиденья, в поры, волосы, в тонкую ткань одежды и чертово влажное полотенце, которым я периодически прикрывала лицо. Я заставляла себя не смотреть в окно, пыталась представить океан, как-то отвлечься, но все мои старания сводились к нулевому результату. В голову лезли странные мысли, а перед глазами пролетала вся жизнь. Жизнь до встречи с человеком по имени Дженнаро Инганнаморте и жизнь, в которую он вошел. Я хотела хоть что-то сказать, но мерзкий звук упавшего на капот камня окончательно отбил желание говорить. Уткнувшись взглядом в подрагивающие колени, я вжалась в спинку сиденья, как будто оно могло меня защитить. В тот самый момент крепкая рука накрыла мою маленькую ладонь, и я услышала простую фразу, произнесенную хрипловатым голосом:
– Calm down. Calm down
[103].
Всего лишь секундный жест, всего четыре слова, и я почувствовала, что сдаюсь. Слезы хлынули из глаз непрерывным потоком, и, всматриваясь в холодные черты красивого лица, я тихо сказала:
– Я очень люблю жизнь, но здесь правит смерть. Мой остров умирает, а в голове столько ярких картинок…
– Не смотри. Просто не смотри. Закрой глаза и описывай картинки. И не плачь, – жестко добавил он. – Сможешь?
– Не плакать? Или описывать картинки?
– И первое, и второе. Твои слезы выводят меня из равновесия.
– Они сами текут. Но я постараюсь.
Для надежности я прикрыла руками лицо и начала описывать все то, что выбрасывала на поверхность моя долгосрочная память:
– Однажды в Париже я пробегала под аркой. Той самой, которая отделяет Лувр от садов Тюильри. – Я изумилась, насколько робко и неуверенно звучит мой голос, который с трудом заглушал биение распадающегося на части сердца. – Почему-то я подняла глаза вверх и обратила внимание на выбитые под сводом цветы. Мне захотелось их сфотографировать, мысленно сфотографировать. Каждый день во время пробежек я замирала под аркой и изучала картинку до тех пор, пока не запомнила каждую деталь, контур, полукруг, трещинки и даже мельчайшие царапины. Я не знала, зачем это делаю, почему из всего запредельного разнообразия и бесподобной красоты Парижа я выбрала для себя довольно простенький рисунок на камне и захотела запечатлеть его настолько, чтобы в любой момент суметь его воссоздать и воспроизвести. Так все и началось. Я фотографирую моменты. Иногда грустные. И я их вижу…
Например, низкая серая оградка на могиле моего брата. Я ее не запоминала, но я вижу руки моей мамы. Четко. До мелочей. Вижу прилипшую землю на ее пальцах и глубокие линии на внутренней стороне ладони. Вижу, какого цвета лак на ее ногтях. Он серый. Такой, как оградка моего брата. Я стою совсем рядом и не могу отвести взгляд от ее рук. Не могу оторваться. Потому что фотографирую, не понимая зачем. Я делаю над собой усилие и перевожу глаза на свои яркие кеды. Они мандариновые. Такие же, как салон вашей машины. С бежевыми шнурками. Я рассматриваю шнурки, пытаясь скрыть слезы, и думаю о том, что в моей стране ограждают даже могилы. Почему, черт возьми?
А вот другая картинка. Красный свитер в широкую черную полоску. Это свитер моего папы, но мы пока еще его не купили. Пока еще он принадлежит манекену в парижском «Printemps». Я четко вижу вязку, каждый стежок, толстую, качественную нить. Я знаю, что этот свитер должен носить мой папа, потому что он часто жалеет потратить на себя какие-то деньги и всегда балует меня.
Вот треугольник в моей палате. Он сделан из белого пластика, и если крепко вцепиться в него пальцами, я встану и смогу двигаться без посторонней помощи. Вот кнопка вызова милых немецких санитаров, но я ее ненавижу, поэтому пользуюсь ею в случаях крайней необходимости. Зато ее по достоинству оценил украинский министр из соседней палаты. Мы оба – частные пациенты, но меня любят и приносят мне детское клубничное молоко, когда я ничего не ем, а его тихо презирают, потому что он без конца жмет на красную кнопку, чтобы ему подали часы за тридцатку и сообщили время. Ему лень вставать, тем более что палата стоит пятьсот евро в сутки. Почти хороший отель. Моей стране никогда не везло с министрами и президентами.
А вот человек со шрамом на лице из кафе «La Boheme» на Монмартре. На столике стоит запотевший винный бокал и лежит свежая хрустящая газета. Вот француженка на бульваре Монпарнас. Она наклоняется, чтобы поднять книжку, которую уронила на выходе из метро. У нее волосы цвета пережаренных каштанов и темно-синяя лаковая сумка. Вот разноцветный воздушный шар, сотканный из живых цветов в дорогом сердцу «Wynn». Я снимаю туфли и прошу какую-то пару меня сфотографировать. И тем же вечером знакомлюсь с наркобароном и его многочисленной свитой. У наркобарона хитрые блестящие глаза и неплохое чувство юмора. Я вижу кораблик с рекламой мюзикла «Король Лев». Он медленно проплывает мимо меня, а я сижу на парапете и плачу навзрыд в шесть утра, встречая последний рассвет в родном Гамбурге. Ко мне подходит мой сосед и нежно целует в щеку. Его ждет такси, и через несколько часов он окажется в холодной Швеции. А вот музыкант Люк в лобби стокгольмского отеля. Он сидит в бордовом кресле и пишет какую-то песню. Вот парнишка-поэт с растрепанной шевелюрой: в руках он сжимает сильно погрызанный карандаш, посербывает вкуснейшее берлинское пиво и перечеркивает строчку за строчкой в старом, изрядно потрепанном блокноте.
