– Оденьтесь, мадемуазель, – сказал Дженнаро, поднимая с пола полотно с голубиной лапкой. – Честь любимой женщины дороже любого искусства.
Тогда я еще не понимала, к чему он это сказал, но, прикрывшись приятным на ощупь холстом, я прыснула от смеха. Пока сотрудник отеля рассыпался в извинениях и объяснял причину своего визита, я, упершись головой в плечо Дженнаро, откровенно рыдала и билась в конвульсиях. Это было настолько заразительно, что синьор Инганнаморте последовал моему примеру, особенно когда я предложила ему часть картины.
– Мадемуазель, просто придвиньтесь ко мне. Не вздумайте разорвать холст, – попросил он сквозь смех.
– Вам так дорога лапка голубя?
Если хладнокровный синьор Инганнаморте когда-нибудь и плакал в этой жизни, то это было при мне и от неконтролируемого хохота. Если бы тогда я понимала всю пикантность и тонкость ситуации, из «Reid’s» меня явно выносили бы на носилках. Но, к счастью, открытие ожидало меня впереди, иначе я бы точно попала в лист лауреатов Дарвина благодаря смерти от смеха. Взяв себя в руки, Дженнаро обратился к окончательно растерявшемуся рецепционисту:
– Синьор, простите за шум. У нас действительно все в порядке. Мы писали письмо, и стол неожиданно рухнул.
– Синьор Инганнаморте… Вы же наш постоянный гость. Больше чем гость. Мы переживали, вдруг что-то случилось. Мне очень неловко. Приношу свои извинения. Наши клиенты забеспокоились из-за шума в лифте. Там сорвалась афиша с завтраком. А затем этот звук в ваших апартаментах…
– Все в порядке. Что касается стола, я завтра поговорю с Джоаной. Я его куплю, отреставрирую и в лучшем виде подарю отелю. Афишу в лифте я тоже куплю. Но не отреставрирую. При всем уважении к «Reid’s», изображенный на ней круассан напоминает увядающую мужскую эрекцию.
На этот раз не выдержал даже сотрудник отеля. Попросив прощения за вторжение, он громко рассмеялся и прежде, чем проститься, сказал:
– Простите за дерзость, синьор Инганнаморте… Но у меня были такие же ассоциации с этой рекламой для завтрака.
Услышав звук закрывшейся двери, Дженнаро бережно забрал у меня картину и сквозь смех произнес:
– Это самая дорогостоящая ночь в моей жизни.
– И моя, – подтвердила я, не до конца понимая, что он имел в виду.
Lighthouse
Украдена из Национальной галереи Лондона 21 августа 1961 года. Кражу совершил пенсионер, бывший водитель автобуса, Кемптон Бантон.
Текущий статус: находится в Национальной галерее Лондона.
Когда я открыла глаза, солнце висело высоко над «Reid’s», намекая, что утро осталось далеко позади. Состояние было довольно бодрым, несмотря на то, что до постели сэра Бернарда мы добрались после рассвета. Из-за бесконечных рельефных гор светало на острове достаточно поздно, то есть по моим подсчетам спать мы легли не раньше восьми утра. Я вдыхала запах собственных волос, которые пропитались каким-то местным шапмунем, плохо смытым в порыве страсти. Чувствуя ровное дыхание у себя за спиной, я боялась пошевелиться и нарушить красивый ритм. Я с наслаждением рассматривала оберегающие меня во сне мускулистые руки, с каждой секундой признаваясь себе в том, что влюблена в каждую их мышцу и каждый изгиб. В этих руках была заключена вся моя хрупкая жизнь, и они охраняли ее по достоинству. Проснувшись окончательно, я постаралась осторожно высвободиться, но Дженнаро не одобрил предложенный мною вариант развития событий и прижал меня к себе еще сильнее.
– Я так и знала, что вы не спите, шпионите за мной и улыбаетесь, – рассмеялась я.
– Последние сорок минут я был очень занят… – раздался любимый хрипловатый голос.
– Чем это, интересно?
– Пытался пересчитать кудряшки в ваших волосах. Они свели меня с ума еще в Париже.
– И как? Удалось?
– Нет. Я несколько раз сбился и решил, что не хочу знать точное количество.
– Кудряшки появились из-за того, что вы меня намочили в душе. И… и это было потрясающе. Я теперь не понимаю, как можно принимать душ без вас. Это ведь просто кощунство. Все без вас – сплошное кощунство…
Смеясь, я предприняла новую попытку изменить лежачее положение, но синьор Инганнаморте был тверд в своем решении… и не только.
– Вы категорически отказываетесь меня отпускать? – хохотала я, когда он перекатывал меня по кровати, запутавшись в тончайшей простыне.
– Категорически. Будете принцессой, которую насильно удерживают в апартаментах «Reid’s».
– Это моя мечта. Пообещайте, что если какой-нибудь принц-недоучка захочет вызволить меня из заточения, вы сбросите его в океан с высокого обрыва. Привяжите меня к кровати и не отпускайте.
– Хотите, чтобы привязал?
Эта часть бредового потока моих мыслей заинтересовала Дженнаро больше, чем просьба об уничтожении потенциальных героев голубых кровей.
– Очень хочу. Только отвязать потом не забудьте… Ну, или забудьте.
– Я привяжу, а там разберемся.
Когда он в очередной раз перевернул меня на живот, я уже было настроилась на продолжение ночного марафона, но вместо этого услышала грубейшее португальское ругательство:
– Caralho…
– Что? Что такое? – бегло проговорила я.
– Мадемуазель, не двигайтесь.
Он нежно провел рукой по моей пояснице и спустился к бедрам, слегка надавив пальцами на участок кожи.
– Сильно боль…
– Ай бл…дь, – вырвалось из меня по-русски прежде, чем он закончил свой вопрос. – Больно. Что там? Синяки?
– Все в синяках… Спина, ноги… Какой же я, бл…дь, придурок. Вы же предупреждали меня в Париже по поводу тромбоцитов.
– Вы это запомнили?
Я с большой осторожностью перевернулась на спину и удивленно на него посмотрела.
– От того, что я это запомнил, результат лучше не станет.
Он выглядел таким расстроенным, что мне стало не до шуток, которые как назло одна за другой лезли в голову.
– Ну, что вы? Это же просто синяки. И я почти ничего не чувствую. Просто мелочь и ерунда.
– Ерунда? Да у вас все тело из-за меня синее.
– И вы считаете, что я об этом жалею? Это все козни Бернарда Шоу и летающий стол, поверьте… Вы абсолютно ни при чем.
– Мадемуазель, простите. Я впредь постараюсь быть нежнее.
– Не надо… нежнее, пожалуйста. Синьор Инганнаморте…
– Что? – Наконец-то он улыбнулся, отвечая на мою лукавую улыбку. – Я вас почти искалечил, а вы смеетесь?
