– Не ударились? – спросил он.
– Плевать… все равно завтра буду вся в синяках… На вас это платье действует, как красное полотно на быка… – прерывисто произнесла я, на ходу разделываясь с пуговицами на его рубашке.
– Не платье, а вы в этом платье…
Не отрываясь от моих губ и поддерживая меня одной рукой, Дженнаро на ощупь вставлял в замок карточный ключ.
Ввалившись в номер и даже не удосужившись прикрыть за собой дверь, мы пролетели десять-пятнадцать метров в поисках любого горизонтально расположенного предмета. Оказавшись на столе-секретере, я покорно подняла руки вверх, простившись с сильно помятым платьем. Смокинг улетел на луну, подыгрывая словам из песни Синатры. Примерно туда же отправились мои туфли, которые послужили препятствием для снятия тонкого кружевного шедевра от «Victoria’s secret». И в тот самый момент, когда я, закинув стройные ноги на невероятной красоты мужские плечи, лежала совершенно голая на старинном деревянном столе, в тот самый момент, когда губы синьора Инганнаморте путешествовали автостопом по нижней части моего живота, мне в голову пришла совершенно идиотская мысль.
– Синьор Инганнаморте… Дженнаро… я так не могу… – еле выговорила я, застонав от наслаждения.
– Какая своевременная новость, мадемуазель… Что «не могу»?
– Это же письменный стол… Бернарда Шоу… ооооу…
С Дженнаро слетели остатки одежды, приятно меня удивив и прервав мою трогательную речь.
– И что?
Он склонился надо мной, подложив ладони под мой позвоночник. Стол пронзительно заскрипел.
– А что… Что если он наложит на меня писательское проклятье?
– Мадемуазель…
Его искренний смех еще больше раскачал стол, который почти вплотную приблизился к стене.
– И мои книги не будут продаваться… они ведь и так не очень-то продаются…
Я начинала вздрагивать от заразительного хохота.
– Я поддержу вас материально, обещаю. Только прекратите меня смешить…
У него начиналась настоящая истерика.
– Вы не подумайте… я не суеверна… Но на всякий случай: вы не хотите стать моим литературным менеджером в Европе?
Мы хохотали на весь отель, а стол Бернарда скрипел, как зубы неврастеника по ночам. Этому бесценному предмету антиквариата пришлось совсем худо, когда мы наконец угомонились и вспомнили, ради чего, собственно, здесь собрались. Стол затрещал и задвигался в правильном ритме, каждые пару секунд ударяясь о стену под вырывающиеся из груди стоны. Не знаю, сколько точечных мощных ударов он выдержал, но перед тем как завопить «ооооооойооооооооо!!», которое так нравилось синьору Инганнаморте, я почему-то подумала о том, что Бернард Шоу прибыл на Мадейру девяносто два года назад. Этот достоверный факт свидетельствовал о том, что столу тоже было не меньше сотни годочков. Когда одна из ножек смачно хрустнула и надломилась, Дженнаро в очередной раз вошел в меня, а антиквариат – в стену. Мое заводное «ойоооооооо!!» было вызвано не только оргазмом во время свободного падения, но и разлетающимися по номеру деревянными ящиками. Первые несколько секунд мы молча смотрели друг на друга, пытаясь оправиться от шока. Хотя из нас двоих шок испытывала лишь я, потому что синьор Инганнаморте изучал меня с нескрываемым любопытством.
– Как же мне нравится это «ойооооооооооо!!»… Мадемуазель… Вы были на высоте… – Дженнаро заливался от смеха.
– Мы были на высоте… Теперь мы зависли под углом в останках стола… Сэр Джордж Бернард точно меня проклянет… и я никогда не получу Нобелевскую премию…
– Зато какой удобный угол…
– Я вас умоляю… не шевелитесь… Вы что делаете? И правда, удобный угол… Если последняя ножка не выдержит, я сломаю позвоночник… Пожалуйста, не смейтесь… Она хрустит…
– Мадемуазель…
– Что? – прошептала я, затаив дыхание.
– Держитесь.
Он максимально прижал меня к себе, плотным замком соединив локти рук на моей спине. Звук от нашего падения был еще страшнее самого падения. Казалось, что в «Reid’s» случайно занесло снаряд, который рванул, не спросив разрешения. Я лежала на полу, бросая обезумевшие взгляды на нависшую надо мной стену.
– Джен-на-ро… – застонала я, осознав, что шоу еще не закончилось.
– Вы живы?
– Джен… на… ро… кар… ти… на…
Та самая картина кубистов, которая запала мне в душу… Она раскачивалась у меня над головой, всем своим видом давая понять, что соотношение шансов на выживание составляет примерно пятьдесят на пятьдесят. Сорок на шестьдесят… Тридцать на семьдесят… Двадцать на восемьдесят… Десять на девяносто… Дженнаро поднял глаза вверх, мигом оценил ситуацию и сделал резкий переворот, не разжимая рук у меня за спиной. Оказавшись сверху, я с ужасом наблюдала, как свалившаяся на деревянные руины рама разлетелась вдребезги ровно на том месте, где мы находились секунду назад.
– Давно хотел поменять эту раму, – задумчиво произнес он, прикрывая меня руками и рассматривая не пострадавший во время падения холст.
– Нас только что чуть не прибило полотно с изображением лапки голубя, а вы думаете о том, что вам не нравилась эта рама?
Меня начинали одолевать новые приступы смеха.
– Я думаю о том, что автор этой картины не допустил бы, чтобы от его кисти погибла красивая девушка.
– Может, у него есть причины вам отомстить? – спросила я, почему-то вспомнив о Вольфганге Вельтракки. – Может, вы ему не нравитесь?
– Может быть. Главное, что я нравлюсь вам.
– Вы мне не просто нравитесь… Вы нравитесь мне настолько… что я вас люблю.
– Не очень сильно, я надеюсь?
– Не очень. На двадцать баллов.
– По какой шкале?
– По десятибальной.
– Для меня это большая честь. Мадемуазель…
Он запустил руку мне в волосы и заулыбался.
– Что опять?
– У вас в волосах какие-то щепки…
– Это не какие-то щепки, а щепки Бернарда Шоу… Я сейчас схожу в душ…
– Не сейчас… и в душ я пойду вместе с вами.
– Тогда точно не сейчас…
Очередной процесс укрепления международных связей был прерван тактичным, но довольно настойчивым стуком в дверь.
– Fodesse… – по-португальски выругался Дженнаро.
– Merd… – согласилась я по-французски, приподнимаясь на локтях и коленях, неохотно расставаясь с любимым телом. – Мы дверь не закрыли, кажется… и явно перебудили грохотом восьмидесятилетнюю молодежь.
Пока мы поднимались на ноги, в комнату робко шагнул сильно напуганный служащий отеля, который залился румянцем и машинально прикрыл глаза. Понять его было можно, потому что открывшуюся перед ним картину по достоинству мог оценить лишь истинный мастер сатиры: два абсолютно голых человека стоят возле обломков мебели и всем своим видом выражают несказанное удивление, связанное с вторжением в их личную жизнь.
