– Мадемуазель, – смех Дженнаро в очередной раз отразился во мне бешеным сердцебиением, – я не говорил, что барышня-художник издевалась над Курбе. Возможно, она им восхищалась и таким образом отдавала ему должное.
– Не люблю подражателей.
– Наконец-то вы меня развлекаете. Подражатели ведь бывают разными. Марсель Дюшан пририсовал усы Джоконде, заявив, что его картина гораздо лучше, чем «Мона Лиза» да Винчи. И это никак не помешало ему повлиять на искусство двадцатого века.
– Да, но Дюшан ведь был основоположником течения «readymade». Он создал и придумал что-то свое. Все его сумасшедшие объекты, сушилки для бутылок или подписанный писсуар вызывали восторг у публики. Уникальный парень.
– Уникальность Марселя Дюшана в том, что он был со всеми, но сам по себе. Он поддерживал дадаистов и сюрреалистов, но не спешил присоединиться ни к одной из групп. Как там он говорил: «Я хотел показать людям ограниченность их рассудка, а дадаисты хотели заменить рассудок безрассудством».
– Синьор Инганнаморте…
– Что? Я не даю вам спать?
– Дело не в этом.
– А в чем?
– Я люблю вас больше, чем все книги и картины в мире.
– Даже не знаю, как относиться к этой новости…
– Что вы там уже вычитали в «Le Figaro»?
Я сделала вид, что не понимаю, о какой новости идет речь.
– Мадемуазель, мне вовсе не обязательно видеть ваше лицо, чтобы понять, что вы сейчас улыбаетесь иллюминатору, – рассмеялся Дженнаро, шелестя свежей газетой. – Вы путаете любовь с влюбленностью.
– Ничего я не путаю. Я в вас не влюблена, а просто сильно люблю.
– А куда вы дели этап влюбленности? Или вы всегда его пропускаете и сразу переходите к любви?
– Нет-нет, что вы… – Мои плечи начинали вздрагивать от подавляемого смеха. – Я никогда не пропускаю этап влюбленности, потому что до любви у меня не доходит. Синьор Инганнаморте, как вы сказали несколько секунд назад, мне не обязательно видеть ваше лицо для того, чтобы понять, что вы сейчас улыбаетесь. А теперь еще и смеетесь…
– D’accord. Любите меня на здоровье, только не влюбляйтесь, пожалуйста.
«Поздно, – подумала я, открывая глаза и глядя на разрисованное Богом небо. – Поздно, потому что слишком уж сильна химическая реакция, слишком бурлит кровь в проступающих на коже голубых канальчиках, слишком дороги каждое слово, жест и улыбка. Потому что, если бы завтра мир раздробили на миллиарды бесполезных частей, если бы все города сравняли с землей, уничтожили облака, бездонные океаны и даже саму свободу, мне бы хотелось оказаться с тобой в Ponta do Sol – последнем месте на Мадейре, где можно увидеть солнце в случае конца света. И самое страшное то, что я бы вряд ли смотрела на умирающие лучи. Я бы смотрела на тебя».
Чтобы сбить лирически-романтический настрой, я мысленно перенеслась в здание бывшего парижского вокзала, в котором находился музей д’Орсэ, и пыталась восстановить в памяти все, что сегодня узнала от Дженнаро. Он умел рассказывать, открывать новые грани, влюбить в картину и взглянуть на нее совершенно под другим углом. Меня давно притягивал мир искусства – рынок, по денежному обороту вряд ли уступающий оружию и наркотикам. Художники, арт-дилеры, галеристы, аукционы, коллекционеры, эксперты, фальсификаторы. Великие фальсификаторы… Перед глазами снова возник темно-зеленый кожаный диван в «Le Dome» и бесцеремонная улыбка харизматичного немца.
Хан ван Меегерен, Элмир де Хори, Эрик Хебборн, Вольфганг Вельтракки – всех этих людей объединяло одно: им не удалось состояться как художникам, но они умудрились заработать миллионы, подделывая работы тех, кому все-таки повезло заполучить всемирное признание. Разница состояла в том, что, в отличие от художников, выше перечисленные ребята не испытывали дичайших мук творчества, потому что перед ними стояла другая задача: научиться смешивать краски так, как это делали Пикассо, Вермеер или Матисс, не ошибиться с составом, подобрать бумагу и холсты определенной декады и тонко скопировать технику. Только вот если резонным желанием художника является продажа собственных картин, деньги, персональные выставки и возможность украсить своими работами стены Прадо, Метрополитен и Лувра, то в случае фальсификаторов слава и известность приравниваются к энному количеству лет, проведенных в тюрьме. После разоблачения и освобождения, конечно, можно подумать и о персональных выставках. Благодаря этим парням тридцать процентов всех коммерческих и частных коллекций предметов искусства составляют подделки. Каждая третья картина. И как бы хороши и профессиональны не были эксперты, с какой бы стремительной скоростью не шагали вперед технологии, всегда найдется талантливый, но бедный юноша, который напишет картину Модильяни, Брака или Ренуара не хуже, чем сами гении. Пусть даже без лишнего трепета в душе.
Хан ван Меегерен, например, подавал неплохие надежды, в студенческие годы победил на конкурсе живописцев и даже продал что-то из своих работ. Вскоре он понял, что денег катастрофически не хватает, а за него семью никто кормить не собирается. Какое-то время Хан занимался реставрацией картин, но после провала персональной выставки в Гааге пришел к выводу, что так долго не протянешь. Значительную роль в судьбе ван Меегерена сыграл известный критик и искусствовед Абрахам Бредиус, оставивший молодого человека без гроша в кармане. Бредиус до потери пульса восхищался творчеством уже умершего Вермеера, тем самым натолкнув обиженного, но очень амбициозного Хана на простую мысль: лучше продавать работы под старых мастеров, чем реставрировать их картины. Так Меегерен, по сути, и стал Вермеером, углубившись в религиозные сюжеты. Он научился придавать своим шедеврам старинный вид и разработал специальную краску, которая за каких-то пару часов окончательно затвердевала в печи, создавая иллюзию пятидесятилетней масляной живописи. С кракелюрами Меегерен тоже справился великолепно, наполняя мелкие трещинки на полотне китайской тушью, что в результате напоминало скопившуюся за сотню лет пыль. Все шло как по маслу и в прямом, и в переносном смыслах. Бредиус ликует и неустанно восторгается Вермеером, Хан создает и толкает фальшивку за фальшивкой, придумывая все новые и новые сказки о том, как к нему в руки попали картины признанного гения. Деньги текут рекой, Нидерланды сменяются Францией, вилла в Ницце включает в себя неприличное количество комнат, в Амстердаме появляются доходные дома и клубы… и вуаля, знакомьтесь, миллионер Хан ван Меегерен.
Так уж сложилось, что именно этот богач-фальсификатор втюхает поддельное полотно помешанному на искусстве Герману Герингу. Все остаются довольны, потому что Геринг получает Вермеера, а Меегерен – знаковую сумму денег. Ходили слухи, что голландское правительство принимало тайное участие в сделке, благодаря которой удалось вернуть некоторые шедевры, вывезенные нацистами во времена оккупации. Но ад закончился, фашистская Германия потерпела поражение, и ван Меегерен оказался в щепетильной ситуации, когда американцы с легкостью выяснили, благодаря кому пополнилась коллекция шефа Люфтваффе. Меегерен был арестован голландской полицией за сотрудничество с нацистами и прекрасно отдавал себе отчет в том, что за такой проступок его не моргнув и глазом вздернут на виселице. Другими словами, варианты были так себе: либо позволить себя казнить, либо признаться в фальсификациях. Не удивительно, что, выбирая между обвинениями в коллаборационизме и мошенничестве, Хан остановился на втором и во весь голос прокричал в здании суда, что не заслуживает казни, а, напротив, должен получить награду, потому что всучил кровожадному Герингу фальшивку. Единственным способом проверить достоверность этого утверждения было позволить обвиняемому написать картину Вермеера, что он в общем-то и сделал на глазах у шокированных зрителей, отделавшись одним годом тюремного заключения. К сожалению, жить ему оставалось совсем недолго…
