В последний раз взглянув на лачугу, на жизнь, расставаясь с которой она не испытывает почти никакого сожаления, Смита берет дочку за ледяную ручку и устремляется во тьму.
Джулия
Палермо, Сицилия
Чего-чего, а этого Джулия никак не ожидала.
На папином письменном столе – содержимое нижнего ящика. Вот они – извещения судебных приставов, напоминания о сроке уплаты ссуды, бесконечные заказные письма. Правда оглушила ее, словно пощечина. И вся эта правда вмещается в одно слово: банкротство. Мастерская погрязла в долгах. Предприятие Ланфреди разорено.
Отец никогда ничего не говорил. Никому не доверил своей тайны. Правда, если хорошенько вспомнить, однажды в разговоре он обмолвился, что традиция каскатуры уходит в небытие. Сицилийцы, замученные современной жизнью, перестали хранить волосы, сказал он тогда. Это правда, теперь никто ничего не хранит, использованные, состарившиеся вещи выбрасывают на помойку и покупают взамен новые. Джулия помнит этот разговор во время семейного обеда: скоро, сказал он тогда, мы начнем страдать от нехватки сырья. В шестидесятые годы у мастерской Ланфреди было полтора десятка конкурентов в одном только Палермо. Теперь все они позакрывались. Отец гордился, что остался последним. Джулия знала, что мастерская испытывает определенные трудности, но и представить себе не могла, что они на грани разорения. Она даже не рассматривала никогда такую возможность.
И все же от правды никуда не денешься. Судя по счетам, работать им остается самое большее месяц. При отсутствии волос работницы начнут простаивать. Мастерская не сможет больше им платить. Придется объявлять о банкротстве и закрываться.
Эта мысль Джулию убила. Вся ее семья многие десятилетия жила на доходы от мастерской. Она думает о матери, слишком старой, чтобы идти работать, об Аделе, которая еще учится в школе. Старшая ее сестра – семейная женщина, ее муж – страшный мот, все, что зарабатывает, просаживает в карты. Папе нередко случается оплачивать их счета в конце месяца. Что с ними станет? Семейный дом куплен в ипотеку, на все их имущество будет наложен арест. А работницы? Они же окажутся на улице. Ведь у них такая узкая специализация, на Сицилии нет больше ни одной мастерской, куда они могли бы пойти работать. Что же будут делать все эти женщины, с которыми она делила и радости, и невзгоды? Они же ей – как сестры!
Она подумала о папе, лежащем в коме там, в больнице. И вдруг окаменела. В мозгу возникла ужасная картина: отец на своей «веспе» в то злополучное утро собирается объезжать поставщиков. Загнанный в угол, отчаявшийся, вот он едет все быстрее и быстрее по крутой дороге… Она гонит от себя эту проклятую мысль. Нет, он не мог так поступить, он не бросил бы их – жену, дочерей, работниц – в таком тяжелом положении. У Пьетро Ланфреди всегда было обостренное чувство чести, он не из тех, кто пасует перед несчастьем. Джулия знает, что эта маленькая палермская мастерская, которую основал его дед, а затем держал его отец, – все для него: это его гордость, его успех, смысл всей жизни. Неужели он смог бы спокойно смотреть, как его работниц увольняют, предприятие ликвидируют, как дело всей его жизни обращается в дым?.. Ах, какое тяжелое сомнение закрадывается сейчас ей в душу, словно гангрена, поражающая пораненную руку или ногу.
Корабль идет ко дну, думает Джулия. А вместе с ним все, кто остается на борту, – она сама, мамма, сестры, работницы. Как «Коста Конкордия»: капитан сбежал, конец неизбежен. И нет ни шлюпок, ни спасательного круга – не за что ухватиться, чтобы не утонуть.
Из раздумий ее вывели голоса работниц в главном цеху. Как всегда по утрам, устраиваясь на рабочем месте, они болтают о том о сем. На какой-то миг Джулия позавидовала их беззаботности: они еще не знают, что их ждет. Она закрывает ящик, как закрывают крышку гроба, и медленно поворачивает ключ. Говорить с ними серьезно сегодня у нее не хватит духу, а врать не хочется. Не может она сегодня работать рядом с ними как ни в чем не бывало. И в поисках убежища она поднимается наверх, на крышу, в отцовскую лабораторию. Садится лицом к морю, как любил сидеть отец. Тот мог часами сидеть вот так и любоваться морем. Это зрелище не может надоесть, говорил он. Сейчас Джулия одна, а морю нет никакого дела до ее горя.
В полдень она идет к Камалу в пещеру, где они обычно встречаются. Она ничего не говорит ему о своих муках. Утопить горе в шелке его кожи – вот что ей нужно. Они любят друг друга, и на какой-то миг окружающий мир кажется ей не таким уж жестоким. Она плачет, но Камал ни о чем ее не спрашивает. Он только целует ее соленым, как морская вода, поцелуем.
Вечером Джулия возвращается домой. Под предлогом разыгравшейся мигрени она сразу поднимается к себе и, закрывшись на ключ, ныряет в постель.
Этой ночью сон ее полон странных видений: разгромленная отцовская мастерская, опустевший проданный дом, растерянная мать, выставленные на улицу работницы, выброшенные в море волосы – целое море волос… Джулия вертится в кровати, она не хочет думать обо всем этом, но эти картины вновь и вновь возникают в ее сознании, словно навязчивый сон, от которого никуда не деться, словно адская пластинка снова и снова играет зловещую музыку. Рассвет избавляет ее от мук. Она встает с ощущением, что не спала вовсе. Ее подташнивает, голову будто сдавило тисками, ноги как лед, в ушах шумит.
Пошатываясь, она идет в ванную в надежде, что горячий или ледяной душ поможет ей справиться с этим кошмаром, взбодрит измученное тело. Она шагает к ванне и останавливается как вкопанная.
В ванне сидит паук.
Маленький паучок с тонким тельцем и хрупкими, будто кружевными, лапками. Он, должно быть, поднялся по канализации и очутился в этой чугунной эмалированной ловушке, в этом гигантском белом пространстве, откуда нет выхода. Сначала он, должно быть, боролся, пытаясь забраться наверх по гладким стенкам, но тонкие лапки все время соскальзывали, и он снова и снова скатывался на дно. В конце концов он понял всю тщетность своих усилий и вот теперь застыл в неподвижности и покорно ждет, как распорядится судьба, какой предоставит ему выход.
И тут Джулия заливается слезами. Но не от вида этого черного паучка на белой эмали – хотя она и боится этих тварей, которые вызывают у нее отвращение и какой-то утробный ужас, – а от осознания, что она сама попала в такую же ловушку, из которой ей не выбраться, и никто ее не спасет.
Ах, как хорошо было бы залезть снова в постель и никогда оттуда не вылезать. Исчезнуть, испариться. Она не знает, что ей делать с этим свалившимся на нее горем, с этой гигантской волной, захлестнувшей ее с головой. Однажды в детстве, когда они всей семьей купались в Сан-Вито-Ло-Капо, она чуть не утонула. Море, в этом месте обычно спокойное, было в тот день на редкость бурным. И вот одна волна, выше, чем остальные, повалила ее. Несколько секунд она барахталась в пене, оторванная от всего мира. В рот набился песок – она до сих пор помнит это ощущение, – песчинки вперемешку с мелкими камешками. На какой-то миг она перестала понимать, где небо, а где земля, действительность утратила всякие очертания. Поток потянул ее ко дну с такой неотвратимостью, будто кто-то дернул ее за ногу. Находясь в полубессознательном состоянии, столь характерном для падений с высоты и аварий, когда на несколько мгновений действительность опережает мысль, она решила, что ей не вынырнуть. Что это – конец. Она уже почти сдалась. Но в этот миг отцовская рука ухватила ее и вытащила на поверхность. Она пришла в себя, удивленная и потрясенная. Живая.
