— Глаза закрой… Хотя погоди. Дай посмотрю, какого они цвета.
— Серые.
— Не совсем. С прозеленью… Ты точно меня не видишь? Закрой. Ну.
— Что ты делаешь?
— Молчи.
Она раздела его и сама разделась, посадила на кушетку и засмеялась, когда он дотронулся до ее соска. И так она смеялась, то тихо, то громко, под его любопытными руками, иногда неловкими, грубыми, но ей все было смешно. Она ему помогала, направляла и ничего не говорила, а только смеялась. Хотя ребята болтали, что в таких случаях должны стонать и кричать. Себя Леша не слышал, не помнил. Он и музыки ее не слышал, может, оттого, что был в ее центре, ее частью. Ничего, кроме смеха. Он был как в лихорадке.
Она надела что-то на себя и на Лешу накинула, он потрогал — халат. Она закурила и Леше дала затянуться.
— Ну вот. Здесь я, в общем, работаю. Медсестрой. Могу укол сделать. Хочешь? — засмеялась. Погладила по мокрым волосам.
— Как тебя зовут?
— Валентина.
— У тебя какого цвета глаза?
— Ну… Карие.
Теперь он ее музыку слышал. Она тоже устала, успокоилась.
Молчала, думала о чем-то.
— О чем? — он спросил. — О чем думаешь?
— Да так. Представляю.
— Что?
— Как ты меня не видишь.
— Я никого не вижу.
— А я, пока взглядом с человеком не встречусь, не смогу с ним… всерьез. Взгляд все решает. Это самое главное.
— Нет.
— Ну, для тебя. С тобой, конечно, не взгляд. Вот я и думаю. Ладно. Не важно. Я запуталась.
И она встала с кушетки.
Довела его до асфальтовой дорожки. И сказала:
— Пока.
Легко и просто.
— Погоди.
Она уже уходила. Остановилась. Но не приблизилась.
— Что?
— Времени сколько?
— Девять почти.
— Ты куда сейчас?
— Дежурство у меня.
И пошла, а Леша так и не спросил, когда они еще встретятся. И как.
Перестал слышать ее музыку и отправился в путь, палкой распознавая, нет ли впереди ямы или другой опасности. Сухо шуршали листья. В клубе закончился сеанс, и люди расходились, все еще под общим впечатлением, это чувствовалось по их музыке. Они все его обогнали, а Леша шел тихо, осторожно.
Девять часов было, конечно, еще не поздно для четырнадцатилетнего мальчика — если он зрячий; в его мире не заблудишься так просто, он даже ночью освещен фонарями (хотя бабка говорила, что на их улице фонарь всегда разбит). В Лешином вечном мраке все было рассчитано, расчислено, чтобы не пропасть. Леша был в темном чреве. Он был проглочен и потерян. И бабка, верно, места не находила себе, где он. Леша только надеялся, что ее отвлекают. Иван Николаич смотрит телевизор и комментирует, а жилец ужинает. Бабка обычно в это время читала Леше какой-нибудь учебник. Если задавали сочинение или решать задачи, то бабка за Лешей записывала. Сидели они на Лешином диване, за печкой, и никому не мешали.
У калитки Леша услышал, что бабка на крыльце. Увидела его, конечно. Но терпела, молчала, ждала, когда подойдет. Он поднялся по ступеням, и она ухватила его за ухо, как маленького.
— Где ты мотался? С кем?
— Так. Один.
— Врешь. Я чую.
— Что?
Она вдруг ухо отпустила, заплакала. Леша растерялся.
— Ты что, ба? Ладно тебе. Что я, не могу, что ли?
— Я думала, тебя машина сбила, дурака, бегала везде, смотрела. Я…
Недосказала, вернулась в дом. Леша еще постоял на крыльце, чтоб на холодном ветру чужой дух от него отошел. Он уже знал, что в доме ни жильца, ни Ивана Николаича.
Долго она не могла сердиться, молчать. Посадила ужинать, хлеб дала в руку. Посмотрела в его невидящие глаза, пожалела.
— Уроки теперь когда делать?
— Да их мало. Считай что нет…
— Ты хоть соображаешь, что ешь?
— Макароны.
— Конечно. Все подобрал, я смотрю. Думала, вкуса не чуешь, так глотаешь. Будто неделю не ел.
— Ага.
К чаю варенья достала.
— А где нахлебники?
— Иван Николаич заболел. Жильца охмуряют.
— Кто?
— За магазином дом, Ольга там живет, бухгалтерша, давно уже ходит к нему, то лампу ей починить, то утюг, то пирожков ему принесет. Сейчас он у нее там холодильник смотрит или не знаю что… Только я не думаю, что ей обломится. Он ее до себя не допустит. И никого.
— Откуда ты знаешь?
— Ясно.
Значит, в каком-то смысле и бабка его тишину, его пустоту чувствовала.
— Ба, слушай, а дед красивый был? (Бабка говорила, что Леша — копия деда.)
— Очень красивый. Глаза серые, как у тебя.
— А у меня не совсем серые.
— Кто тебе это сказал?
— Сказали. В школе.
— Ну, не знаю. По мне так серые. Так бы смотрела и смотрела. Росту он был среднего, тоже как ты. Ладный. Только ты серьезный очень, а он посмеяться любил. Но ему проще было.
— А как вы познакомились?
— В столовой заводской.
— Но как?
— Так. Сидели. Он за одним столом, я за другим. Глаза поднимаю от тарелки и вдруг вижу, парень уставился на меня. Глаза серые. Ест глазами.
— Как это?
Она не отвечала. И Леша больше не спрашивал. Не раз он уже слышал про то, как дед с бабкой встретились, но представить не мог и воображал иначе. Музыку они расслышали друг друга, вот что.
Леша проснулся. Бабка шла к буфету. Шла осторожно в темноте. Она не включала свет, когда он спал, хотя понимала, что свет не может его встревожить. Подошла к буфету. Даже половицы не скрипнули. Отворила правую верхнюю дверцу, где лекарства. Взяла что-то с бумажным шорохом. В свою комнатушку не вернулась. Из коридора постучала к жильцу, и он откликнулся:
— Да-да.
Она отворила его дверь.
Разговаривали они негромко, но в тишине Леша слышал четко, будто их голоса от них отделились и вплыли к нему в комнату; ему казалось, он может коснуться их голосов.
— Анальгин, — сказала бабка.
— Да, спасибо.
Он проглотил таблетку, запил водой. Вновь сказал:
— Спасибо.
— Не за что. Вы сейчас усните.
— Давно у меня голова не болела.
— Погода вон как меняется. Ложитесь.
