— Чего-то вы не пустые едете.
— Да почти все продали.
— А это чего?
— А это мы тебе оставили.
— На что она мне? Кислятина.
— Этот год сладкая антоновка, не ври.
— Антоновка сладкая не бывает.
— Не хочешь — не бери.
— С чаем еще можно попить.
— Можно, можно…
Взял, конечно, яблоки. Как они пахли из газетного кулька! Бабка говорила потом Леше, что яблоки он на подоконник положит, а газету читать будет за чаем, а когда прочтет, на растопку отложит. У Ивана Николаича ничто не пропадет.
— Телевизор придешь смотреть?
— Не знаю еще.
— Сегодня кино по программе.
— Новое?
— Да вроде.
— Ну его.
Вышли из дворов на пустырь.
Он сидел в их саду беззвучно, не шевелясь. Но Леша услышал. Тишина там, в саду, засасывала. И Леша приближался к ней осторожно.
Бабку одно смутило: что у него не было при себе вещей. Сказал, что они у него в камере хранения на вокзале, но так никогда и не принес. Вытащил бумажник, солидный, из толстой кожи. И сказал, что готов заплатить за месяц вперед или даже за два. И бабка, увидев деньги в таком солидно скрипящем бумажнике, сразу согласилась. Она подумала, что и крышу можно будет поправить в сарае, и уголь купить, чтобы не один раз топить в морозы, а два.
Сидел в саду в темноте, а они мыли ему комнату. Там стоял диванчик, этажерка и стол у окна, а на столе — здоровенный ящик радиоприемника. Не работал, но свет за стеклянной шкалой горел, если включали в сеть. Леша пальцами чувствовал тепло этого света. У дверей была прибита вешалка с полочкой для головных уборов.
Ночи были уже прохладные, и бабка немного протопила. Печь стояла в кухне и грела обе комнаты.
Сели ужинать. От печки исходило тепло. Бабка приготовила картошку на сковородке. Чайник пел на шестке. Потрескивали догорающие поленья. Жилец вилкой подобрал картошку и стал жевать. Бабка сказала:
— Ага. — И объяснила Леше: — Идет к нам Иван Николаич. В окно вижу.
А Леша и так слышал, что он идет, сквозь щели в окно протекала его хрипловатая музыка.
Жилец спокойно жевал.
Крыльцо проскрипело, корыто ухнуло в коридоре, всегда его задевал Иван Николаич. Чертыхнулся и вошел на порог. Так бы он сказал: «Ужинаете?» А тут смолчал при виде незнакомого человека.
— Заходи, Иван Николаич, — сказала бабка, — не робей, это жилец у нас, Павел Андреич.
— Здравствуйте, — сказал ровным своим голосом жилец.
— Здравствуй, коли не шутишь.
Иван Николаич уселся, папиросы и спички положил на стол.
— Курить при тебе можно? — спросил жильца.
— Да, пожалуйста.
— А сам не куришь?
— Нет.
— Здоровье бережешь, значит.
— И правильно делает, — сказала бабка. Она положила Ивану Николаичу картошки, и он принялся за еду. А бабка налила Леше чаю и принялась за расспросы.
— А вы кто по профессии?
— Пенсионер.
— Что вы? Молодой больно для пенсионера. Или вредное производство?
— Да. Огурцы у вас вкусные.
— Это я травку особую кладу, когда солю.
— А я, — сказал Иван Николаич, — американский шпион.
— Пенсионер он тоже. Бывший машинист.
— Американский шпион.
— Денег-то у тебя чего не накопилось, шпион?
— Денег у меня много, все в Америке.
— Лешке их отпиши, не забудь.
— Ему деньги ни к чему.
— И для чего тебя к нам заслали, ума не приложу?
— Секрет, но тебе скажу. Чтобы понял, как в России люди живут, чем на земле держатся, зачем не помирают. А то загадка.
— И понял?
— Пока не очень.
— Вот к Богу попадешь, Он тебе разгадает.
— Бога нет.
Леше казалось, что тишина жильца перекашивает все звуки, все разговоры, они как бы скатываются в ее яму.
После ужина бабка включила им телевизор в своей комнате и пошла за водой. Иван Николаич придвинул там кресло поближе к экрану. Жилец от телевизора вежливо отказался и ушел к себе. Леша устроился в кухне на диване, слушал кино.
Бабка ходила долго, встретила, наверно, соседку и заболталась. Иван Николаич уснул в кресле.
Леша сидел в темном своем мире, полном звуков и вздохов, и мебель вздыхала, и клеенка скользко поскрипывала на столе. Воздух тек из окна. Музыка Иван Николаича как будто от него освобождалась, она обретала самостоятельность, почти отдельность от спящего человека. И Леша побаивался этой музыки, ему казалось, что она сама — как существо и видит Лешу, как бы он тихо ни сидел, и ей любопытно, что тут за Леша такой, и она подступает к нему, как вода. И Леше хотелось поджать ноги, ему казалось, что музыка спящего касается его ступней, и они холодеют от ее прикосновения, а музыка поднимается. У спящей бабки музыка была более возвышенная, не такая плотная, ей неинтересны были предметы и люди, она рассеивалась. Свою собственную музыку Леша слышал редко, как пульс, как биение сердца после сильного напряжения, когда оно отпускало.
Холодный воздух из открывшейся нараспашку двери спугнул музыку спящего, она ушла, сжалась. Иван Николаич двинулся в кресле.
Бабка вошла. Заглянула в комнату.
— Спит, — сказала. Но Иван Николаич откликнулся.
— Я глаза закрыл, чтоб вас не видеть. Вот Лешке хорошо, не видит ничего, сидит себе, как у мамки в животе, темно, тепло.
Леша ночевал в кухне на диване, за стенкой была комната жильца, и Леша слышал, как вдруг приемник заговорил. Тихо, но не для Леши. Это было так неожиданно, что Леша сел. Видимо, жилец починил от скуки.
В их маленьком доме раздались голоса из Москвы, из других стран, мелодии, вздохи, шепот эфира, шелест… Все оказалось здесь, проникло к ним. Но Леша догадался, что оно здесь и было, всегда, только неслышно, а приемник все это уловил, усилил. И Леша почувствовал свой дом перекрестком мира. Ему даже показалось, что он кожей чувствует эфирный шум как движение, скольжение воздуха.
Леша лег, закрыл глаза, чтобы уснуть. Жилец нашел какой-то спектакль и стал слушать негромко. Леша подумал, что он тоже лежит, закрыв глаза, и представляет, что в комнате люди, и ему не так тихо, потому что не может же он не чувствовать свою тишину. Хотя кто знает.
Утром бабка едва добудилась Лешу. Жилец спал, и тишина от него не отходила, она окутывала его, он был в ней как в коконе.
Попили чаю. Бабка вышла на крыльцо проводить. Дальше крыльца Леша провожать не разрешал.
