Уже дома, глядя в телевизор, Колька догадался, что, наверно, чужое воспоминание проникло в его сознание с мартовским туманом. А куда было деваться, если родное сознание умерло. Куда воспоминаниям вообще деваться? Кольку поразила эта мысль, но сил додумывать уже не было, и он уснул перед телевизором, не слыша его, не чувствуя, отключившись наконец.
Музыка
Так он слышал каждого человека. Его присутствие в мире. Шаги. Разговоры. Дыхание. Один звучал примерно как полька, другой как марш, третий как трагическая симфония. Леша не мог найти полного соответствия сочиненной музыки и этой, слышимой лишь ему и, может быть, высшим сферам. Все соотношения были приблизительны.
Казалось, мог из него выйти и композитор. Но сочинять ему было нечего, он и так слышал. А записать слышанное не представлялось возможным, и даже не потому, что Леша не знал, как записать. Записанное имеет начало и конец, а то, что он слышал, было изменчивым, неустойчивым, в один час звучал человек так, а в другой мелодия менялась, и это захватывало.
Бабка у него была цепкая. Решительно не собиралась помирать. Ему все рассказывала, что видит, хоть Леша и не мог представить ни синиц, которым она сало подвешивала на яблоню, ни сизого от мороза воздуха, ни то, как сосед Антон идет пьяный и падает в снег. То есть у него было представление, но не зрительное, а бабка ему старалась описать именно зрительно, цветами. Это вошло у нее в привычку.
Слеп он был от рождения.
Иногда она читала ему вслух одну только книгу, другой не было. Он слышал начало: «Ветер задул свечу». Дальнейшее заглушала музыка, которая была бабкой, но не совсем, а позабывшей себя и что-то другое, не свое, но как свое, переживающей…
В сентябре ему исполнилось четырнадцать лет.
В этот год уродились яблоки, и он слышал, как они падают, в траву, на крышу, катятся с крыши или остаются там для птиц, и птицы ходят по крыше и клюют. Яблоки он искал в траве, и ему казалось, что они от него разбегаются, и тогда Леша сидел затаившись, не издавая ни звука, и они сами прикатывались на него посмотреть, они были любопытные, эти яблоки, он их схватывал за холодные бока — и в корзину, оттуда они не выбирались, они там как будто испускали дух, и этот дух витал над корзиной, дух осени.
Бабка купила ему новую куртку из болоньи и берегла в шкафу до холодов. Куртка Леше очень нравилась, и вечером, умывшись, он доставал ее из шкафа и надевал. И ходил в ней по дому, куртка шуршала на нем, а бабка говорила: «Не загораживай телевизор». И тогда он садился рядом с ней на диван в новой куртке и шуршал. Бабка говорила, что у него глаза серые, а куртка — серо-голубая, и получается вместе красиво. «Хоть бы скорей похолодало», — мечтал Леша. Чтоб только в куртке покрасоваться перед людьми.
По воскресеньям они приходили на рынок со своими корзинами, в которых бывали — по сезону — и огурцы, и клубника, а картошку они возили в мешках. Тележка скрипела и стонала, хоть Леша и смазывал ее машинным маслом. Стояли за деревянным прилавком, и если монета падала на асфальт, то Леша ее подбирал, потому что точно слышал, где она лежит.
Казалось бы, он должен с ума сойти от столкновения всех этих музык в толпе на рынке (катастрофа!), но люди звучали в толпе не вразнобой, а в некотором соответствии, хотя и не всегда гармоническом, это была как большая, грандиозная симфония под светлым небом.
Они с бабкой лузгали семечки, а обедали хлебом с вареными яйцами. После обеда рынок затихал.
Они хотели уже уходить, когда подошел к ним человек и спросил, почем яблоки. Бабка назвала цену и выбрала ему яблоко на пробу. Все было обыкновенно, но только не для Леши. Он не услышал музыки этого человека. От него исходила тишина, как из щели в какой-нибудь подвал исходит в жаркий день холод. Тишина была абсолютной. Из множества людей, встреченных Лешей, этот был единственным пустым, безмолвным. Но только для Леши. Бабка слышала его голос, и это ей казалось достаточным. Леша же — испугался, впервые в жизни он так испугался человека. А когда тот, нечаянно или нарочно, коснулся его руки, Леша руку отдернул, хотя ничего не было необыкновенного в его прикосновении.
— Антоновка? Сладкая.
Леша назвал его про себя Тишиной. Хотя больше он был похож на черную пустую воронку. Слова из нее выходили ровно, вежливо.
— Сочные.
— Собирать не успеваем, такая тьма уродилась.
Кто-то уже встал за ним и стал ждать. Какая-то, видимо, расстроенная женщина, судя по музыке, как будто у нее ребенок лежал дома простуженный и она о нем думала, что-то вроде этого. В другой момент Леша даже мог бы и спросить весело, о чем она думает. И она бы, наверно, ответила слепому, но не факт, что правду.
— Так чего? — спросила бабка Тишину.
— Извините, что посторонний вопрос. Я ищу комнату в хорошем доме, чтобы спокойно, у меня знакомых нет пока в этом городе, и я решил вас спросить, вдруг вы знаете.
— Ну, — сказала бабка, — мы сдаем иногда комнату, но только у нас удобств нет.
— Это не страшно.
— Мы, конечно, по знакомству стараемся.
— Я понимаю. Но знакомых нет.
— Издалека вы?
— Не очень. Мне климат сменить посоветовали.
— У нас железную дорогу слышно.
— Главное, чтобы в доме спокойно было. А железная дорога — это я даже люблю.
— Леша иногда уронит чего-нибудь, он споткнуться может, если не на том месте стоит.
— Это понятно.
— Даже не знаю.
Бабка сомневалась для вида, для порядка, она таким образом приманивала, чтобы не отказался, увидев их бедный дом. Деньги очень были нужны, ботинки Леше к зиме, вырос из старых, шапка новая нужна, а то стыдно, скажут, что он себя не видит, а бабка пользуется, запустила внука, а ей хотелось, чтобы он был лучше всех, чтобы девочки заглядывались и чтобы учился на пятерки, хотя только на слух.
Все почти продали и отправились домой, за линию. Переждали состав, про который бабка сказала, что пассажирский, на Москву. «А занавески за окнами белые, крахмальные, люди сидят чистые, чай пьют из стаканов в подстаканниках, чай с сахаром, и хлеб белый с колбасой». Поезд прогудел, простучал, ветер за ним взметнулся. Леша ударил по железной рельсе своей палкой ему вслед.
Леша спустился за бабкой по насыпи, и камешки осыпались, потекли за ним.
К дому шли тропинкой через проходные дворы, бабка впереди, а Леша спокойно за ней, он шел, прислушиваясь не к ее шагам, а к ее музыке, музыка прочерчивала ему путь в темноте. И бабка знала, что он никогда не споткнется, если идет за ней.
Леша любил эти дворы, здесь всегда слышались мирные голоса и звуки. Скворчал на сковородке лук за открытым окошком. Краской пахло, хрустела под ногами угольная крошка. Собака лаяла и бежала за ними недолго.
Иван Николаич стоял у своей калитки, курил папироску и поджидал их. Скрипели тележные колеса.
