— Меня не слышат.
— Я — слышу.
— Не слушают. Не вы. На работе. И не только. Я объясняла.
— А его — слушают?
— Свидригайлова? Да.
— Тогда попробуйте влезть в его шкуру.
— Он мне противен.
— Вы сказали, что он сам себе противен.
— Уже не знаю.
— Помните, что с ним в конце концов произошло?
— В Америку уехал, — сказала неуверенно, вопросительно.
— Почти что так. Америка на его языке — тот свет.
— Он умер? — спросила после паузы.
— Застрелился.
— Почему?
— Отчасти вы знаете ответ.
— Сам себе противен?
— Возможно. Читайте. Давайте. Вслух.
Она придвинула к себе книгу. Губами шевельнула и — не смогла прочесть.
— Знаете, когда актерам выпадает играть отрицательных персонажей, они ищут в них человеческое. Попробуйте.
— Попробуйте вы, а я послушаю. Как это со стороны звучит.
— Попробую, но не сейчас, сейчас рано. У вас есть братья-сестры?
— Какая разница?
— У меня не праздное любопытство.
— Можно подумать, я к психологу пришла.
— Вы ходили к психологу?
— Нет. В кино видела. Есть у меня брат, старший. Но мы с ним мало общались, он не с нами жил.
— А что вы обо мне думаете?
Посмотрела удивленно.
— Давайте. Начистоту.
— Я давно с шестнадцатилетними не общалась. Не знаю, может, вы все сейчас такие. Как бы это. Вы очень шустрый. С таким напором. И речь. Будто вам лет сорок. И вы уже лекции читаете, профессор.
Митя рассмеялся.
— А еще? Что бы вы обо мне рассказали своей лучшей подруге?
— У меня нет лучшей подруги.
— И никогда не было?
— В школе была. Но я бы не стала. Никому. Я не люблю рассказывать.
— Почему?
— Просто не люблю рассказывать. Я устаю. Я с вами устала уже. Не с вами, а говорить, устаю говорить.
— Что делать, вы за этим пришли — говорить. Привыкайте. Научитесь находить в этом удовольствие. Мы к этому придем. Внешность мою попробуйте описать.
— Ну. Высокий. Глаза серые.
Митя рассмеялся.
— Пушкина напоминает, «Дубровского». Кто угодно подойдет под это описание. То есть очень многие.
А Свидригайлова можете описать? Чисто внешне. Какой у него голос?
— Не знаю.
— Низкий? Высокий? Чистый? С хрипотцой? А внешность? Помните?
— Нет.
— Ну придумайте ему внешность. Давайте. Высокий?
— Наверное…
— Выше Раскольникова?
— Наверное…
— Как одет?
— Не знаю. Я не знаю, что они тогда носили.
— В темное?
— Не знаю.
— Я вам прочту. Раскольников его наблюдает. Его глазами.
И Митя прочел про лицо-маску, про алые губы и белокурые волосы, про слишком голубые глаза и тяжелый взгляд. Про моложавое не по летам лицо. Про огромный перстень и легкую одежду. Легкую, светлую, летнюю.
— Взгляд тяжелый, а одежда легкая, — сказал Митя. — Лицо моложавое, а лет много.
— Интересно, — сказала Валя, — куда вы пойдете после школы, литературу преподавать? В актеры? В психотерапевты?
— В летчики, — весело ответил Митя. — А вы кем мечтали стать, когда в школе учились?
— Угадайте. Вы же умный.
— Если угадаю, прочитаете Свидригайлова?
— А если не угадаете, прекратите с ним приставать?
— Идет.
— Договорились, — сказала она. И добавила:
— Я играю по-честному
— Я не сомневаюсь.
Митя посмотрел на нее. Он хотел сдвинуть брови, сделаться серьезным, даже мрачным, хотел посмотреть таким же тяжелым взглядом, каким смотрел бы Свидригайлов. Но не выходило. Рот не слушался и расплывался в улыбке. И брови не хотели сходиться.
— Почему вы смеетесь?
— Вы хотели быть продавцом мороженого.
— Ошибочка.
— А кем? Серьезно.
— Вы же не серьезно в летчики хотите?
— Да я понятия не имею, чего я хочу. Честно.
— Я тоже. Вы способный, и язык подвешен, найдете. А я вообще не знала. Я этого вашего Свидригайлова вообще не читала. Я вообще — никто.
— Начальником-то вас назначили.
— Может, потому и назначили.
— Откажитесь.
— Не могу.
— Почему?
— Ну как почему? Вот сразу видно, что вы мальчик еще, на свои деньги не жили, попробуете — поймете. Это даже слава богу, что вы не понимаете, а то прямо страшно, как вы во все проникаете, как будто уже сто лет живете, нет, с некоторыми вещами опыт нужен, чтобы их понять. Прямо облегчение. Почему вы улыбаетесь?
— А вы расскажите, на что у вас деньги уходят.
— Зачем это?
— Интересно. Все ведь по-разному тратят. Сколько вы получаете?
— Не получаю, а зарабатываю. Это мне отец так всегда говорил: не получаю, а зарабатываю. Это вы получаете — из маминых рук.
— Согласен. Мне тем более интересно.
— Шестьдесят тысяч выходит в месяц. Так-то оно неплохо, но много на квартиру уходит, ровно половина, я квартиру снимаю, я отдельно от родителей, вместе — это невозможно.
— А на еду сколько?
— Я не знаю точно, я прям так не подсчитываю, по ресторанам я не хожу, я вообще не люблю, я лучше дома, свободнее, ничего особенного такого не беру, самое обыкновенное. Не знаю. Тысяч пять уходит. Может, семь. Конфеты я люблю. «Столичные», они дорогие.
— Двадцать пять в остатке. Пусть двадцать.
— Что значит «в остатке»? Будь здоров остаточек. В смысле, куча еще расходов. Стиральный порошок, мыло, зубная паста. Одежда тоже. Я не так чтобы много на одежду трачу, но тоже ведь. И обувь у меня быстро убивается, это у меня с детства так, всегда. Не знаю. Парикмахерская. Маникюр. В отпуск.
Митя молчал. Он устроился в кресле поглубже и как будто позабыл о женщине рядом. Взгляд его стал невидящим.
Женщина посмотрела на часы, лежащие на столе. Но время разглядеть не смогла, мешал блик не стекле.
— А что они за люди, ваши подчиненные? — спросил вдруг Митя из глубины старого кресла.
