— А дальше?
— Дальше? Помог мне вещи домой дотащить, поглядел, как мы живем в тесноте, и сказал, чтобы я замуж за него выходила.
— Прямо сразу сказал?
— Прямо сразу. Я еще подумала пару дней, а потом пошла.
— Почему?
Она помолчала, как будто не знала сразу, как ответить, и думала.
— Дома у нас тесно было. И брат еще женился к нам в дом, и вечно они с отцом скандалили. Не знаю. Сердце мое было свободно. Иван Егорыч мое воображение занял. Вы не поверите, может, но я как-то его пожалела. Хотя за что его жалеть, если подумать? Не знаю. Но я подумала, что ему со мной хорошо будет, тепло.
— То, что ему с вами тепло, это я понимаю, а вот как вам с ним? Не холодно?
— Почему это?
— Тяжелый он человек, неподвижный. Мне даже кажется, что он вас околдовал, заморочил, как Кощей Бессмертный.
— По-моему, это вы мне голову морочите, — спокойно сказала Маша. — Включу-ка я свет и поставлю на плиту ужин. Будете ужинать?
Так этот день и пришел к концу.
Следующие два дня они много смеялись. Ваня болтал почти без умолку, во всем Маше с удовольствием помогая: и в стирке, и в уборке, и в покупках. Он болтал, а Маша смеялась над его болтовней, потому что он старался рассказывать весело. И сам чувствовал радость. Рассказывал он разные истории из собственной жизни, которых было у него великое множество, потому что был он по призванию бродяга и художник, и много видел, и много понимал. Наверное, он тоже казался Маше человеком из кино, каких в жизни так просто и не встретишь, то есть каким-то запутанным образом походил он все-таки на Ивана Егоровича.
И вот, уже почти на исходе третьего дня, они пошли с Машей во двор вешать белье, которое Маша стирала своими руками, не признавая никаких машинок. И все время, пока она стирала, Ваня торчал с ней в ванной, прислонившись к стене, болтал, дымил сигаретой, смотрел за каждым ее движением, замечая потемневшие от пота завитки в ложбинке на шее.
Двор был тихий. Дом загораживал его от станции. В доме уже горели огни. Дети катались с горки на картонках, фанерках, на санках и просто так.
Они поставили таз с бельем на утоптанный снег. Ваня повесил на шею веревку с прищепками. Маша подавала ему белье, он сильно отжимал, встряхивал и вешал.
— Здравствуйте, — сказала проходившая мимо тетка.
— Здравствуйте, тетя Аня! — весело отозвалась Маша.
Тетка остановилась и посмотрела, как они вместе вешают белье, сталкиваясь руками и смеясь при этом.
— Как у вас ладно-то вместе получается, — сказала тетка, — дружно. Не то что одной, да, Маша?
— Ой, — сказала Маша, поскользнувшись.
Она схватилась за Ваню и удержалась.
— Чего вы сказали, тетя Аня?
— Бог в помощь.
— Спасибо.
— Не за что.
Тетка пошла своей дорогой, напоследок взглянув на Ваню пристальными глазами. И этот взгляд как будто сказал Ване: «Что же ты делаешь, парень?»
Веселье его покинуло.
Маша тут же почувствовала перемену его настроения и взглянула испуганно. Уже молча они повесили последнюю наволочку. Ваня снял с шеи веревку с прищепками и опустил ее в пустой таз. Они стояли друг против друга, а таз стоял на снегу между ними.
— Что? — сказала Маша.
— Пойду я.
— Как это?
— Пора. Задержался у вас. Все мое при мне, так что — прощайте.
— Да как же? А Иван Егорыч? Что я ему скажу?
— Так и скажете — ушел. Просил благодарить за все и простить за все. И вы простите.
Он сунул руки в карманы пальто, качнулся с пятки на носок, развернулся и ушел, ни разу не оглянувшись.
Маша постояла в темноте двора, освещенного скупыми уличными фонарями и цветными огнями в окнах, послушала, как вопят неугомонные дети, подняла таз и побрела тихо к подъезду. Уже на лестнице она заплакала.
Ваня решил ехать зайцем в рабочем пригородном на Арзамас. До поезда оставался час, и он, боясь войти в зал ожидания и увидеть страшную картину на стене, остался на станции. На белой платформе никого не было. Горел свет в газетном киоске. Ваня заглянул.
— Чего? — сказал старик киоскер, евший белый хлеб с маслом.
— Ничего.
Ваня прошел по платформе до конца, спустился и зашагал по шпалам, пока не дошагал до хвостового товарного вагона. Тогда он взял в сторону, пролез под черными цистернами. И так он шел довольно долго по огромному путевому хозяйству. На него кричали маневровые, стрелки съезжались, норовя прищемить ногу, совсем рядом проходил огромный тепловоз, и в нем сидел лысый пожилой машинист с сердитыми глазами. Над кабиной горел прожектор, и в его свете Ваня увидел, что начался легкий, редкий снег.
Он дошел до того здания, где в горне пылал огонь, и кузнец, голый до пояса, бил тяжким молотом по железу, которое крепко держал клещами черный волосатый парень. И Ване казалось, что клещи — это не отдельный инструмент, а приросший к человеку. И Ваня слышал удары: бахх, бахх, бахх.
Бог знает сколько времени Ваня простоял у окна кузницы. Наконец он очнулся и подумал, что пора спешить к поезду.
На обратном пути Ваня заблудился. Он не мог понять, где же станция, правильно ли он идет, пробираясь под составами, меняя направление, прислушиваясь к голосам диспетчеров. Он устал, задыхался, порвал где-то рукав пальто. Он даже подумал, что так и пропадет здесь.
Пробираясь под составом, Ваня споткнулся о шпалу и упал на колени. В это время состав над ним двинулся, и Ваня распластался между рельсов. Состав, грохоча над ним, набирал скорость. Ваня крепко закрыл глаза. Он решился открыть их, когда все совсем стихло, когда почувствовал тишину.
Ваня открыл глаза, увидел совсем близко пахнущую мазутом шпалу. Сел. Увидел бредущую куда-то грязную собачонку, встал и побрел за ней. Вдруг собачонка остановилась, и Ваня тоже остановился. Собачонка к чему-то прислушивалась. И Ваня услышал человеческие голоса.
Собачонка бросилась от человеческих голосов подальше, а Ваня остался стоять на месте, слыша, как голоса приближаются. Через секунду он бросился им навстречу.
Это были путевые обходчики в оранжевых безрукавках с яркими электрическими фонарями. Один из них поднял фонарь, осветил Ванино лицо и сказал:
— Он. Глянь, Вить, это его Егорыч по всем поездам искал.
Иван Егорович был одет в черную, наглухо застегнутую шинель. Он стоял неподвижно, как изваяние, и смотрел, как обходчики ведут Ваню. Он уже знал, что Ваню нашли, обходчики сообщили по рации.
Они подвели Ваню и ушли, а Ваня остался стоять и смотреть в неподвижные черные глаза Ивана Егоровича.
Иван Егорович вынул сигареты.
