Подал знак кому-то, и шлагбаум поднялся.
— Прошем.
Что значит — милости просим, путь открыт.
И отступил от машины. «Форд» тут же рванул.
Нэнси миновала кордон и покатила по свободной дороге. Через несколько минут она увидела указатель на Краков. И тут же поняла, что едет в обратном направлении. Нарушая правила, развернулась, и маленький черно-вишневый «Форд» вновь полетел к границе.
Тот же шлагбаум, те же аккуратные строения за ним. Кошка пробежала под шлагбаумом (в Россию?). Нэнси ждала пограничника, но он не появился. Шлагбаум поднялся, и Нэнси беспрепятственно миновала кордон и покатила дальше, пока не поняла, что вновь катит не дальше, не к России, а в обратном направлении.
Несколько раз она пыталась добраться до России, надеялась увидеть хотя бы их часовых, но дорога чудесным образом выворачивалась, и Нэнси оказывалась едущей вновь и вновь в Польшу. Россия исчезла самым удивительным образом.
Нэнси остановилась у придорожного ресторанчика.
Он был в деревенском стиле, с бревенчатыми стенами, балками, деревянными столами и деревянными же лавками, застеленными пестрыми половичками. В очаге пылал огонь, и Нэнси смотрела на него остановившимися глазами, пока официантка не принесла заказ. Это была огромная тарелка со стейком, жареной картошкой и горкой вяленых помидоров. Кроме того, официантка поставила перед Нэнси бутылку холодного пива, тут же ее открыла и налила пиво в стакан с толстыми высокими стенками.
За длинным столом возле окон сидела большая семья. Нэнси ела и наблюдала, как они переговариваются, смеются, как маленькая девочка взбирается на колени деду и он дает ей мороженое.
Мужчина отодвигается от стола вместе со стулом и подымает с пола аккордеон.
Они говорят по-польски, сплошные пш, пше, аккордеонист начинает что-то наигрывать, поначалу тихо, сбиваясь, затем он как будто набредает на какую-то мелодию, ухватывает ее, ведет. Как будто пальцами ведет Нэнси по позвонкам. Нэнси выпрямляется, смотрит на него блестящими глазами. Он играет что-то знакомое, что-то очень давнее, из тех времен, когда Нэнси не было на свете, когда бабка ее была молодой, когда танцевали в обнимку под патефон, под черную плывущую пластинку, здесь, в Польше, в Америке, в России, везде. Нэнси казалось, что она помнит те времена, как будто ее память жила раньше нее и вот пробудилась.
Нэнси глаз не отводила от гармониста, а он вдруг посмотрел на нее и оборвал игру.
Нэнси доела и стейк, и картошку, и помидоры, допила пиво и попросила счет. На людей за столом она уже не обращала внимания, она о них забыла.
5
Через день, вернувшись домой, Нэнси принялась за уборку. Ожесточенно и тщательно она вытирала пыль, драила полы и аккуратно складывала вещи. Кстати, перестирала все рубашки Роберта и отнесла в чистку его любимый костюм. Затем приняла ванну и сварила в кофеварке двойной эспрессо; кофеварку покупал Роберт, такую, где все надо было делать самому: насыпать зерна, выбирать режим помола, накладывать в рожок порошок, уплотнять.
Нэнси отпила глоток и включила компьютер. На почту пришло письмо от матери Роберта. От Татианы. В письме была ссылка, Нэнси подвела к ссылке курсор, тут же обернувшийся ладошкой, и нажала на левую кнопку мыши. На экране появился мужчина с глубокими складками в углах тонких губ. Он заговорил, глядя прямо перед собой остановившимися глазами:
— Мы не должны терять связь, должны понять, что это такое, должны разобраться. Быть может, это уже и не русские, а инопланетяне, мы будем смотреть внимательно, мы будем осторожны.
Что это, к чему, Нэнси не могла взять в толк.
Отправила письмо: «Что, что это?»
И мгновенно получила ответ. Новую ссылку.
По ссылке должен был бы открыться телевизионный канал «Фокс». Но вместо «Фокса» Нэнси попала на какой-то русский фильм без перевода и без субтитров. Старый, черно-белый. Нэнси смотрела не отрываясь.
Она мало понимала происходящее.
Молодые люди ходили вместе и поодиночке, времена года сменяли друг друга: то дымилась в осеннем сквере куча палых листьев, то мальчик в распахнутом пальтишке бил палкой по жестяной трубе и бежал дальше по солнечному тающему льду. Мужчина и женщина шли по улице, женщина ехала в автобусе и читала журнал. Ничего особенного не происходило, разные голоса говорили что-то, бормотали тихо, как будто сами себе, как будто бы читали одну книгу на разные голоса. Иногда фильм прерывался русской рекламой, уже в цвете, тут Нэнси понимала больше: стиральный порошок, кока-кола, мороженое — все самое лучшее.
После фильма начались новости, и тоже на русском. Серьезные дикторы, машины, высотный дом, прохожий что-то говорит в микрофон.
Айфон зазвонил. Нэнси очнулась, схватила трубку.
— Ты поняла?! — закричала Татиана.
— Что?
— Вместо «Фокса» идет русский канал! Они вытеснили «Фокс»! Идет русский канал сплошным потоком, в реальном времени. Ты слышишь? В реальном! Значит, они существуют! Я знала! Их решили оставить, «Фоксу» дадут другой канал, на государственном уровне решали. Чтобы не терять связь. Последняя нить. А может быть, первая. Ученые работают. Все передачи записывают.
— О чем был этот фильм?
Татиана молчала.
— Вы здесь?
— Я думаю. Как лучше сказать. Тут надо кое-что знать, чтобы понять. Тут надо на своей шкуре. В общем, это о молодых людях, они дружат, влюбляются.
— Это я поняла.
— Взрослеют. Думают о времени и о себе. Я говорю штампами.
— Ничего.
— Сталин умер, все происходит после него, время переменилось. Слушай, Нэнси, я тебе пришлю ссылки, найду на английском, почитаешь.
Несколько часов кряду Нэнси смотрела русский канал. Старые и новые фильмы, передачи, рекламу. Смотрела пристально, с таким вниманием, с каким еще ни на что в своей жизни не смотрела. В конце концов устала, прилегла на диван и уснула.
Татиана прислала ссылку на фильм с английскими субтитрами и написала, что если Нэнси поймет фильм, то поймет все русское. «Это ключ», — уверяла Татиана.
Фильм оказался документальным, его герой, старик, рассказывал, как возвращался из эмиграции в Россию в самом начале тридцатых годов. Поезд, на котором он ехал из Берлина, пересек границу и остановился уже в России, на полустанке.
Он вышел на платформу. Мальчишка торговал махоркой и переругивался с инвалидом, который выпрашивал махорку.
— Черт с тобой, — крикнул мальчишка, — я добрый. — И отсыпал горсть.
Через несколько лет бывшего эмигранта посадили и отправили в лагерь, освободили после смерти Сталина.
Старик говорил, что не считает двадцать лет лагерей чрезмерной платой за возвращение, за русское слово «махорка», которое ему вновь довелось услышать.
