Было ли и на тебя заведено персональное дело под номером таким-то? Покоится ли до сих пор в неких секретных архивах папка с твоими фотографиями, сделанными по-воровски, скрытой камерой на улицах, со сведениями о месте работы, со списком соратников, с именами друзей, с именем твоей бабушки? Вызывала ли твоя молодость подозрение у тогдашних властей? Как смогли мы допустить все это, забыв об уроках прошедшей войны? Неужели для режима это был единственный способ взять реванш за разгром и унижение нации? Мы с тобой родились слишком поздно, чтобы ненавидеть друг друга, нам предстояло еще многое осваивать заново. Когда по вечерам мы гуляли в твоем квартале, я часто замечала, что тебя до сих пор мучит страх. Он охватывал тебя при одном лишь виде мундира или автомобиля, ехавшего, на твой взгляд, подозрительно медленно. «Пошли отсюда скорей», — говорил ты, торопливо уводя меня в ближайший проулок, в ближайший подъезд, чтобы скрыться от невидимого врага. И когда я смеялась над тобой, ты приходил в ярость и говорил, что я ничего не понимаю, потому что даже не представляю, на что «они» способны. Сколько раз я видела, как ты с порога тревожно оглядываешь зал ресторанчика, куда я водила тебя ужинать. И сколько раз слышала от тебя «Уйдем отсюда!», потому что ты увидел мрачное лицо какого-нибудь клиента, напомнившее тебе пугающее прошлое. Прости меня, Томас, ты был прав, я не понимала, что значит бояться. Прости за то, что я засмеялась, когда ты потащил меня прятаться под мост, увидев, что по нему проходит военный патруль. Я же ничего не знала, ничего не могла понять, да и никто из моих близких не понял бы этого.
И когда ты указывал мне на кого-то в трамвае, я по твоему лицу понимала, что ты узнал одного из тех, кто служил в тайной полиции.
Избавившись от своих мундиров, от признаков власти и наглой уверенности, бывшие работники Штат растворялись в твоем городе, приспосабливались к обыденной жизни бок о бок с теми, кого еще вчера травили, преследовали, судили, а иногда и пытали, на протяжении стольких лет. После падения Стены многие из них сочинили для себя другое прошлое, боясь, что их обнаружат и уличат; другие же спокойно продолжали делать карьеру; со временем большинство этих людей избавились от угрызений совести и воспоминаний о содеянных преступлениях.
Мне помнится тот вечер, когда мы навестили Кнаппа и пошли бродить втроем по парку. Кнапп непрестанно расспрашивал тебя о том, как ты жил, даже не догадываясь, как больно тебе отвечать. Он утверждал, что тень Берлинской стены дотянулась до Запада, где он жил, но ты с жаром отвечал ему, что провел свою жизнь на Востоке, который отгородился бетонной стеной от Запада. Как же вы мирились с таким существованием? — допытывался Кнапп. И ты с улыбкой спрашивал его: неужели он действительно все забыл? Но Кнапп снова атаковал тебя вопросами, и тогда ты сдавался. Ты терпеливо рассказывал ему о жизни, в которой все было зарегулировано, где отдельный человек не нес никакой ответственности, а риск совершить ошибку был минимальным. «У нас была полная занятость, государство участвовало буквально во всем», — говорил ты, пожимая, плечами. «Вот именно на этом и стоят все диктатуры», — заключал Кнапп. Это многих устраивало, ведь свобода — это важнейший залог существования, и большинство людей жаждут свободы, только не умеют ею распорядиться. Я хорошо помню, как ты сказал нам в одном кафе Западного Берлина, что на Востоке каждый немец переиначивал свою жизнь как хотел — в воображении, сидя в теплой квартире. Ваш разговор принял острый характер, когда твой друг спросил, сколько людей, по твоему мнению, сотрудничали с властью в те мрачные годы; но вы так и не пришли к согласию. Кнапп считал, что максимум тридцать процентов населения. Ты признавался в своем неведении — да и как ты мог знать, ведь ты-то никогда не работал на Штази.
Прости меня, Томас, ты был прав, мне понадобилось ждать много лет, прежде чем я ощутила этот страх, встав на дорогу, ведущую к тебе.
* * *
— А почему ты не пригласила меня на свою свадьбу? — спросил Энтони, опустив газету на колени.
Джулия вздрогнула.
— Ох, извини, я не хотел тебя пугать. Ты думала о чем-то своем?
— Нет, просто смотрела наружу, вот и все.
— Но там же кромешная тьма, — заметил Энтони, взглянув в иллюминатор.
— Зато сегодня полнолуние.
— Высоковато для прыжка вниз, правда?
— Я послала тебе извещение о свадьбе.
— Да, послала — как и остальным двум сотням знакомых. Это не называется пригласить родного отца. Я надеялся быть тем, кто поведет тебя к алтарю; такое событие, наверное, стоит того, чтобы поговорить о нем лично.
— А разве мы с тобой о чем-нибудь говорили за эти двадцать лет? Я ждала твоего звонка, надеялась, что ты попросишь познакомить тебя с моим будущим мужем.
— По-моему, я с ним однажды где-то встречался.
— Да, чисто случайно, на эскалаторе в универсаме «Блумингдейлз», я бы не сказала, что это подходящее место для такого знакомства. В общем, как-то было не похоже, что ты интересовался Адамом или моей жизнью.
— Если память мне не изменяет, мы пошли втроем выпить чаю?
— Верно — потому что это он тебе предложил, потому что это он хотел с тобой познакомиться. И мы провели вместе двадцать минут, в течение которых говорил ты один, не давая нам и рта раскрыть.
— Твой жених был не очень-то разговорчив, прямо аутист какой-то; я даже подумал, уж не немой ли он.
— А ты ему задал хоть один вопрос?
— А ты сама, Джулия, хоть когда-нибудь задавала мне вопросы, просила хоть какого-то совета?
— Нет, а зачем? Чтобы ты мне стал рассказывать, как поступал в моем возрасте, или диктовать, что именно мне следует делать? Да я готова была молчать до второго пришествия, чтобы ты наконец понял, что мне никогда и ни в чем не хотелось быть похожей на тебя.
— Тебе надо бы поспать, — сказал Энтони Уолш, — завтра у нас будет долгий день. Как только мы прилетим в Париж, нам придется пересесть в другой самолет, до Берлина.
Он натянул плед, лежавший на коленях у Джулии, до самых ее плеч и снова погрузился в чтение газеты.
* * *
Самолет совершил посадку в аэропорту Шарля де Голля. Энтони перевел свои часы на парижское время.
— У нас есть целых два часа до пересадки, так что с этим проблем не будет.
В тот момент Энтони еще не знал, что самолет, который должен был ждать их в терминале Е, будет направлен в терминал F и что переходная галерея этого терминала не совмещается с их самолетом, — все это им объявила стюардесса, добавив, что прибывший за ними автобус отвезет их в терминал В.
Энтони знаком подозвал к себе старшего стюарда.
— Нам нужно попасть в терминал Е! — сказал он.
— Простите, не понял? — переспросил тот.
— Вы только что объявили, что нас повезут в терминал В, а нам нужно в Е.
