— Очень сожалею, но месье и мадам Уолш уже покинули отель, — ответила регистраторша.
— Месье и мадам Уолш? — повторил тот, особенно напирая на слово «месье».
Портье поспешил подойти к Адаму.
— Я могу вам чем-нибудь помочь, месье? — проникновенно спросил он.
— Скажите только одно: моя жена действительно провела эту ночь в вашем отеле?
— Ваша жена? — переспросил портье, бросив взгляд на улицу через плечо Адама.
Лимузин все еще не отъехал.
— Мадемуазель Уолш!
— О да… мадемуазель этой ночью была здесь, но она уехала.
— Одна?
— Я не думаю… я не видел, чтобы ее кто-то сопровождал, — ответил портье, совсем сбитый с толку.
Концерт автомобильных гудков перед отелем заставил Адама оглянуться.
— Месье! — окликнул его портье, стараясь отвлечь его внимание от улицы. — Может быть, вам угодно перекусить?
— Ваша служащая сказала мне, что месье и мадам Уолш покинули вашу гостиницу, иными словами, их было двое! Так она была одна или не одна? — упорно допытывался Адам.
— Наша служащая просто ошиблась, — заявил портье, метнув на помощницу яростный взгляд, — это не удивительно, у нас столько клиентов… Месье угодно кофе или, может, чаю?
— Давно она уехала?
Портье снова исподтишка глянул на улицу. Черный лимузин наконец выруливал со стоянки. Проводив его глазами, портье облегченно вздохнул.
— Мне кажется, довольно давно, — ответил он. — У нас превосходные фруктовые соки! Позвольте проводить вас в зал, где завтракают, сегодня вы мой гость!
13
Во время полета они ни слова не сказали друг другу. Джулия упорно смотрела в иллюминатор.
* * *
Сидя в самолете, я каждый раз высматривала в гуще облаков твое лицо, пыталась представить себе твои черты в этих туманных, клубившихся в небе завихрениях. Я написала тебе сто писем, и получила сто писем от тебя по два за каждую неделю. Мы поклялись друг другу встретиться снова, как только я найду для этого средства. В перерывах между занятиями я работала, чтобы накопить денег и когда-нибудь вырваться к тебе. Я служила официанткой в ресторанах, билетершей в кино, даже раздавала рекламные проспекты, и все мои усилия преследовали одну-единственную цель — в одно прекрасное утро прилететь в Берлин, в тот самый аэропорт, где ты будешь меня ждать.
Сколько ночей я засыпала, вспоминая о том, как мы смеялись, гуляя по улицам серого города! Твоя бабушка иногда говорила мне, когда ты уходил, что не годится так неистово верить в нашу любовь. Что она долго не продлится. Что слишком многое разделяет нас — меня, девушку с Запада, и тебя, парня с Востока. Но всякий раз, как ты возвращался и обнимал глядела на нее из-за твоего плеча и улыбалась ей в святой уверенности, что она ошибается. Когда отец силой усадил меня в машину, которая ждала под окнами, я выкрикивала твое имя, я хотела, чтобы ты меня услышал. И в тот вечер, когда в новостных передачах объявили о «несчастном случае» в Кабуле, где погибли четверо журналистов, в том числе один немец, я сразу почувствовала, что речь идет о тебе, и у меня кровь застыла в жилах. Я потеряла сознание прямо в ресторане, за старенькой деревянной стойкой, где в ту минуту протирала бокалы. Диктор сообщил, что ваша машина подорвалась на мине, оставленной советскими войсками. Судьба как будто решила снова поймать тебя в свои сети, не дать насладиться свободой. Газеты не входили в подробности этой истории — четыре жертвы, и всё, этой информации миру было вполне достаточно, а все остальное — имена погибших, их жизни, близкие, которых они навсегда покинули, — уже не имело значения. Но я знала, знала, что тем немцем был ты. И мне понадобилось целых два дня, чтобы разыскать Кнаппа, два дня, в течение которых я и крошки не смогла проглотить.
А потом он сам наконец позвонил мне, и по звуку его голоса я сразу поняла: он лишился друга, а я- любимого. Своего лучшего друга, твердил он. Кнапп винил себя в том, что помог тебе стать репортером, а я, сама умирая от горя, утешала его как могла — рассказывала, как ты казнил себя за то, что не сумел найти нужных слов благодарности. И тогда мы с Кнаппом стали говорить о тебе, чтобы ты не покинул пас окончательно и бесповоротно. Это он рассказал мне, что тела погибших так и не были опознаны. По словам одного из свидетелей, когда мина взорвалась, ваш грузовик буквально разлетелся на куски. Шоссе на десятки метров вокруг было усеяно обломками железа, а в центре зияла гигантская яма, где только и было, что обгоревший, изуродованный каркас машины — свидетельство бессмысленной людской жестокости. Кнапп простить себе не мог, что послал тебя туда, в Афганистан. Необходимо было срочно заменить кого-то, кто не смог поехать, — объяснял он, рыдая. Если бы ты не оказался рядом с ним тогда!.. Но я-то понимала, что в тот момент он подарил то, чего ты хотел больше всего на свете. «Как мне жаль, как жаль!» — всхлипывая, твердил Кнапп, а я, застыв в своем горе, не пролила ни слезинки. Я так и не смогла повесить трубку, Томас, я просто уронила ее на стойку, развязала фартук и вышла на улицу. И долго шла, сама не зная куда. А город вокруг меня жил своей обычной жизнью, как будто ничего не случилось.
Да и кого тут интересовало, что в то утро в предместье Кабула репортер по имени Томас погиб, подорвавшись на мине?! Кого бы это опечалило?! Кто мог понять, что я тебя больше не увижу, что мой мир никогда уже не будет прежним?!
Я уже говорила тебе, что целых два дня не могла есть. Впрочем, это не имеет значения. Я могла бы повторить это еще десять раз, лишь бы продолжать говорить с тобой о себе, лишь бы услышать, как ты говоришь со мной о себе. На углу какой-то улицы я потеряла сознание.
Знаешь ли ты, что благодаря тебе я познакомилась со Стенли, который стал моим лучшим другом с той самой минуты, как мы с ним встретились? Он вышел из соседней палаты и с потерянным видом побрел по длинному больничному коридору. Моя дверь была приоткрыта, он остановился, заглянул в мою палату и улыбнулся мне. Ни один клоун в мире не смог бы изобразить на своем лице такую скорбную улыбку. У него дрожали губы. Внезапно он прошептал те два слова, которые я запрещала себе произносить, но ему — ему, кого я еще не знала, — я могла бы поведать свое горе. Ведь поведать самое сокровенное незнакомцу — совсем не то, что близкому человеку, это всего лишь минутная слабость, которую легко стереть из памяти именно потому, что ее услышали посторонние. «Он умер», — сказал Стенли, и я ему ответила: «Да, он умер». Он говорил о своем друге, а я — о тебе. Вот так мы со Стенли и познакомились, в тот день, когда оба потеряли тех, кого любили. Эдвард умер от СПИДа, а ты — от той чумы, которая продолжает косить людей по всему свету. Он присел в ногах моей постели и спросил, удалось ли мне поплакать, а когда я ответила «нет», признался, что и он тоже не может. Он протянул мне руку, я крепко сжала ее, и вот тут-то и брызнули из глаз наших первые слезы, и их поток унес тебя безнадежно далеко от меня, а Эдварда — от Стенли.
