Кончилось все внезапно.
В тот день мы играли у Глаши в куклы. Отца Александра и матушки Ирины дома не было. Мы расположились в детской, а Наташа со своими друзьями заняли гостиную. Проголодавшись, мы выбрались на кухню и заметили по дороге за бутербродами, что дверь гостиной плотно прикрыта и за ней раздаются странные звуки.
Переглянувшись, мы постучались и, не дождавшись ответа, открыли.
Наташа и несколько ее друзей, среди которых были и мальчики, и девочки, сидели на диване и, словно загипнотизированные, смотрели в телевизор, где голый человек с бутафорскими клыками и в коротком плаще с красной подкладкой елозил на голой женщине, лежавшей в гробу. К тому моменту я уже знала, что люди чем-то таким занимаются, но видела это только на картинках из журналов, которые раздавали во дворе.
– Что это? – воскликнула Глаша.
– Тихо вы, – прикрикнула на нас Наташа. – Смотрите или уходите.
Мы устроились на диване.
Женщина в гробу меж тем ожила и не выказала ни малейшего недовольства или хотя бы страха – напротив, она, казалось, обрадовалась голому толстому вурдалаку.
– Ей хорошо? – спросила я.
– Кажется, да.
– Фу.
Вскоре сюжет изменился. Нам показали монашку, которая истово молилась в своей келье. Но молилась она недолго – дверь распахнулась, и похотливый вурдалак сорвал с нее монашеское одеяние, под которым, впрочем, почему-то ничего не было.
– А они все время будут делать одно и то же?
– Наверное.
– А почему монашка не прогнала вампира крестом? У нее же висит распятие над кроватью. Нужно его схватить и вонзить вампиру в грудь.
– Может быть, она не хочет.
– Тогда она не праведница.
– Зачем мы это смотрим?
– Да тише вы! Это же порнография.
Сюжет развивался. Вскоре мы узнали, что в злополучном монастыре действовало сразу несколько вампиров, а настоятельница была одержима одной из послушниц и вытворяла с ней черт знает что.
Когда фильм закончился, никто не знал, что сказать, и я, как мне тогда показалось, озвучила общую мысль:
– А Бог нас теперь накажет?
Все, кроме Глаши, ужасно развеселились моему вопросу.
– Ты думаешь, у Бога дел других нет? – засмеялась Наташа.
Вообще-то я действительно думала, что после сотворения мира у Бога было только одно занятие – учет наших грехов, но тут уже решила промолчать.
– Главное, держите в секрете, – сказала Наташа. – Это тайна, поняли?
– А исповедь как же?
– Какая исповедь! Только попробуй отцу сказать! Ты хоть понимаешь, что будет? Мы эту кассету нашли у него под кроватью.
У меня по шее побежали мурашки. Поверить в услышанное было невозможно: отец Александр смотрит на голых монашек!
Мы с Глашей вернулись в детскую, но в куклы играть уже не хотелось.
– Что же нам делать? – спросила я почти шепотом.
– Молчать.
Казалось, Глаша тоже пребывает в каком-то оцепенении.
– Но это же значит утаить грех на исповеди!
– Ты и так там все время врешь.
– Но это другое…это же НАСТОЯЩИЙ грех!
Мы немного посидели в тишине.
– Я не хочу, чтобы моя душа погибла, – сказала я твердо. – Я признаюсь на исповеди.
Глаша вдруг подняла на меня такой же потусторонний, печальный взгляд, как у отца Александра.
– И ты предашь меня? Это ведь нас с Наташей будут пороть. Не тебя.
Я сглотнула.
– Но ведь есть тайна исповеди!
Глаша снова послала мне этот взгляд.
– Как же быть?
– Может… давай будем как те старушки? Грехов накопим.
Домой я ушла, пообещав Глаше, что сохраню наш грех в тайне. Той ночью я почти не спала. Мне все представлялся отец Александр с епитрахилью в руках. И как я говорю ему, что мы с Глашей, Наташей и другими детьми смотрели кассету, взятую в его комнате. Я представляла, как меняется его лицо, как отражается на нем удивление, а потом гнев. Или нет. Может, наоборот. Может быть, лицо это остается неподвижным. И он просто кивает, как кивает всякий раз, когда я говорю, что не слушала бабушку. Но даже если он ничего не скажет и не сделает… ведь он будет знать, что я знаю, что у него есть такая кассета и что он тоже ее смотрел. И как же я буду ему исповедоваться, если знаю теперь, что отец Александр не без греха?
На следующий день было воскресенье. В церковь я не пошла. Весь день меня преследовало чувство, что ночью случится что-то ужасное. Я должна была лечь спать без исповеди и причастия, с ужасным грехом на сердце. Невозможно было представить, чтобы ангел небесный спустился ко мне после всего случившегося и простер хрустальные крылья. Я вдруг зачем-то подумала, что ночью непременно умру, и уже не могла отделаться от этой мысли до самого вечера.
Перед сном, спрятав под одеялом все имеющиеся в доме иконы, я позвала мать:
– Мам, я нагрешила.
– Ну пропустила один раз церковь, ничего страшного.
– Нет. Ты не знаешь. У меня есть грех. Но я не могу тебе о нем рассказать. Я очень раскаиваюсь, и мне стыдно.
– И отцу Александру сказать нельзя?
– Нельзя.
– С Глашей чего-то натворили?
– И с Глашей, и с Наташей.
Мать пожала плечами.
– Если отцу Александру сказать нельзя, скажи Богу.
– А он меня услышит?
– Как же он тебя не услышит, если он везде – и с нами, и в нас?
Я очень удивилась такому простому решению моей проблемы.
– А зачем тогда отец Александр? И церковь?
– Затем… затем, что к Богу много путей ведет.
– А Господь меня не накажет, если я в церковь не пойду? А свечки иконам ставить? Как же свечки?
Мать улыбнулась.
– Да уж свечки Господь не хватится.
Когда она ушла, выключив свет, я обложилась со всех сторон иконами, молитвенно сложила руки и хотела уже признаться всемогущему Господу в своем грехопадении, но вдруг поняла, или как-то почувствовала, или просто решила так от усталости, что Господь давно уже в курсе и, наверное, даже знает о моем раскаянии. Я подумала вдруг о Глаше.
– Господи, не наказывай, пожалуйста, Глашу, и отца Александра, и всю его семью. И мою семью тоже не наказывай. И всех людей. Не наказывай, пожалуйста, никого. Можешь только меня чуть-чуть наказать.
Я расплакалась и уснула.
Той ночью мне приснилось, что я снова бегу через лес к нашей церквушке и за мной что-то гонится. Я споткнулась в снегу и, упав, вдруг увидела свои ладони. В тот же миг мне стало понятно, что я сплю, что за мною больше никто не гонится, а если даже и гонится, то можно же, например, улететь.
