– Я не пойду гулять, – вздыхала Глаша в телефонную трубку. – Мне надо вымыть пол.
Иногда нельзя было дозваться ее целый день – то пол, то окна, то пыль протереть. К тому же девочки ходили в музыкальную школу и много занимались игрой на пианино. Дома у них бывать я любила – там всегда было много конфет и необычных игрушек. Так, у Глаши была дорогая фарфоровая кукла, а отцу Александру как-то раз кто-то из прихожан подарил корзину с сахарными розами. Эти розы стояли в гостиной, и матушка после ужина разрешала нам съесть бутон.
Гораздо меньше мне нравилось в церкви. Стоять службы было очень тяжело, поэтому я старалась приткнуться к лавочке с корзиной для подаяний, чтобы иногда на ней отдыхать. В том месте была икона Божьей Матери, на руках которой сидел младенец со свитком, – кажется, она называлась «Утоли моя печали». Эта икона собирала вокруг себя самых рьяных прихожанок – старух. Они яростно крестились, а иногда впадали в такое исступление, что падали на пол и бились в поклонах лбом.
– А нам нужно биться лбом? – спросила я как-то Глашу.
– Никогда так не делай.
Место рядом с корзиной для подаяний я выбирала еще и потому, что мне хорошо было видно, какие сладости кладут в нее прихожане, – часто корзина после службы отвозилась домой к отцу Александру, и нас чем-то из нее угощали.
Сам храм я помню плохо. В какой-то момент внутри начался ремонт, все закрыли лесами, и стоять приходилось среди железных конструкций и какой-то зеленой ветоши. Примерно в это же время, по моим воспоминаниям, у отца Александра появился джип серебряного цвета. Это была самая красивая машина во дворе, которой восхищались все дети. Я ужасно гордилась тем, что у священника нашей церкви есть такая машина и что я могу иногда в ней проехаться. Мне казалось, что у отца Александра все должно быть самым красивым и лучшим.
Вскоре неподалеку от церкви построили белый флигель, где стали проводить занятия воскресной школы. Что нам на них рассказывали, я не помню. Помню только, как учили нас петь молитвы и кормили по праздникам бутербродами с красной икрой. И еще помню, как хорошо было во флигеле поздними летними вечерами или темной зимой, когда мы с другими детьми после чая рассказывали друг другу страшные истории, вызывали гномов или играли в казаки-разбойники в окрестном лесу.
Моя вера в божественную силу по-прежнему прекрасно уживалась с очарованием нечистью.
– Мам, а что значит «сущим во гробех живот даровав»?
– Дал жизнь мертвым.
– И все воскресли? Как зомби потом ходили?
– Нет, конечно!
– А как?
– Спроси отца Александра! В воскресной школе спроси.
– Хорошо.
– Но только про зомби там ничего не говори!
– Ладно. А вампиры – тоже сущие во гробех?
– Оля!
Глаша сдержала свое обещание и подарила мне стеклянного белого ангелочка, чем-то очень похожего на нее саму. Позже я обзавелась и яичком с Богородицей. Все эти обереги лежали у меня под подушкой, и одной рукой я, засыпая, держалась за веревочку молитвенника – Глаша утверждала, что если держаться за веревочку и не открывать глаза, то ангел-хранитель распускает над кроватью хрустальные крылья. Но, кажется, чем сильнее становилась моя вера в силу Господа, тем ужаснее становилось зло в моих снах.
– IV -
Меня сильно волновала проблема грешности человеческого бытия. В церкви много говорилось о том, что все грешны, но до встречи с Глашей я не видела за собой грехов, и теперь беспокоилась, что просто не умею определить их. Как-то раз я даже попросила у отца Александра выдать мне список грехов, но он с улыбкой сказал, что такого не существует и мне еще предстоит научиться их чувствовать.
– А с бабушкой ссориться – грех? – спрашивала я у Глаши.
– Грех. Старших нужно почитать.
– А если я суп есть не хочу – грех?
– Это непослушание, а непослушание – грех.
– А лук из супа вылавливать – грех?
– Если старшие не велят – грех.
– Я грешница.
До исповеди меня допустили не сразу. Поэтому первое время я искупала свою грешность молитвами. В молитвеннике, купленном в свечной лавке, нашлись тексты на все случаи жизни, что поначалу очень меня обрадовало. Но когда я выписала все молитвы, какие могли пригодиться мне в течение дня, то с удивлением обнаружила, что молиться придется с утра до ночи. Я молилась после еды и перед едой, после сна и перед сном и корила себя за то, что не всегда успеваю молиться в начале всякого дела и в его конце.
– Если столько молиться, ни на что не останется времени, – заметил как-то отец, заглянув через плечо в мои выкладки.
– Тогда и на грехи времени не останется, – ответила я.
– Так только кажется.
Свою первую исповедь я почти не помню – было страшно. Грехи я заранее выписала на бумажку, и это единственное, что осталось в памяти, потому что мой грешный набор не менялся еще очень долго: «Не слушалась маму», «Не слушалась папу», «Не слушалась бабушку», «Поругалась с девочкой во дворе», «Плохо думала про девочку во дворе», «Взяла конфеты без разрешения», «Ленилась прибраться в комнате». Отец Александр никогда мои откровения не комментировал, но я как-то вдруг забеспокоилась, что в рутине моей греховности он может заподозрить нежелание становиться лучше и ближе к Богу. Я стала ежедневно отслеживать грехи в своем поведении и волевым усилием уничтожала их один за другим. Но ужас охватил меня, когда в преддверии очередной исповеди я не смогла вдруг вспомнить за собой ни единого прегрешения. «И с бабушкой не ругалась, и даже суп с луком ела», – я сидела над пустою бумажкой и не знала, как быть. Пришлось перед исповедью украсть у Глаши жвачку – иначе сознаться было решительно не в чем. В другой раз я вышла из положения еще хитрее. «Я, наверное, согрешила и не заметила. Не ругалась, но ведь, наверное, хотела поругаться», – подумала я и уверенно написала свой коронный набор. Вопрос, грешить или не грешить, а если не грешить, то что говорить на исповеди, волновал меня ежедневно, поэтому в момент, когда отец Александр накрывал мою голову золотой епитрахилью и читал разрешительную молитву, я испытывала огромное облегчение.
Больше всего на исповеди поражали старухи. Эти прихожанки исповедовались каждую неделю, и каждая занимала большое количество времени.
– Откуда у них столько грехов?
– Может, они всю неделю специально грешат, – отвечала Глаша. – Или просто накопили. Они же старые.
Меня смущало, что у набожных старух, которые столько молятся, знают все служения наизусть и так истово бьются в пол, грехов больше, чем у меня. Поэтому я иногда накидывала себе пару пунктов и в счет будущих прегрешений: «Сейчас ни с кем не ссорилась, но ведь поссорюсь когда-нибудь».
Самым любимым моментом воскресного дня в церкви у детей было причащение. Перед исповедью нельзя было есть, и все были ужасно голодными, а после евхаристии давали хлебный кругляш – просфору. Эти просфоры в большом количестве хранились за свечным ящиком при входе в церковь, и, бывало, мы с Глашей незаметно таскали их по одной – почему-то не считая это грехом.
