В этом пении было утонченное, возвышенное очарование — нежное, печальное, словно земной дух говорит о себе неземным голосом, я был совершенно уверен, что в нем звучит глубокое горе, обращенное к Матери Печалей. Я слушал и испытывал чувство вины, как будто мое присутствие вносило нечто профанное в святилище женственности, и я со всей возможной суровостью заявил себе следующее.
Несчастная девушка пришла на вершину холма в поисках уединения. Она думает, что рядом с ней здесь лишь Природа и сам Бог, потому она может свободно изливать душу. Но низкий, презренный человек тайком проник в храм ее одиночества, вторгся в ее молитву. Позор, позор!
И еще: все мужчины — лицемеры! Несмотря на чувство вины, я продолжал вслушиваться в ее пение, не отступал перед таинством единения певицы и Природы, я нарушил допустимые границы, но не имел сил отступить. Я притаился за кустом и осторожно выглянул в надежде увидеть обладательницу чудесного голоса.
Увы! Я заметил только спину, причем даже спина видна была лишь отчасти. Женщина сидела на земле — и не на камне, который бы приподнял ее над поверхностью и эффектно представил случайному зрителю, а просто на земле. Она подтянула колени до уровня плеч, обхватив ноги. Так сидят мальчики, наблюдающие за петушиными боями. В позе ее было нечто трогательное — вероятно, из-за того, что она погрузилась в пение и совсем не думала о посторонних и о том, что ее кто-то может обнаружить. Она не ждала вторжения. Ни одна уважающая себя женщина не сядет так в присутствии мужчины — ее остановят соображения эстетические, моральные, социальные…
Песня замерла, а затем раздался глубокий вздох, почти стон. Женщина склонила голову на колени, плечи ее опустились и задрожали, и я понял, что она плачет. Я хотел бы уйти, но опасался напугать ее неожиданным шумом. Уединение стало тягостным теперь, когда голос певицы смолк. Несколько мгновений спустя настроение женщины переменилось. Внезапно она грациозно и стремительно встала — словно олененок в прыжке. Она оказалась высокой и крепкой при всей тонкости, скорее худощавой — французы называют такое сложение гибким. Одним плавным и в то же время быстрым движением она протянула руки к морю, словно хотела коснуться чего-то драгоценного и любимого, а потом уронила их и замерла, точно ее поразил сон наяву.
Я воспользовался моментом и осторожно пошел прочь, а оказавшись на достаточном расстоянии, пробежал добрую сотню футов вниз — и только после этого замедлил темп и пошел снова к вершине обычным шагом, не заботясь о том, чтобы совершенно не производить шума. Теперь я уверенно раздвигал густую траву крепкой тростью, насвистывал и даже напевал популярную арию.
Достигнув верхнего участка холма, я увидел девушку и повел себя так, словно ее присутствие там было для меня полной неожиданностью. Полагаю, мои актерские способности были на должной высоте (и я снова подумал о лицемерии, от которого некуда было деться!). Незнакомка взглянула на меня и, кажется, поверила моему удивлению от встречи. Я приподнял шляпу, слегка поклонился и приветствовал ее — так, чтобы это было вежливо и не более необходимого в подобной ситуации. Она ответила милым книксеном и слегка покраснела. Мне не хотелось выглядеть слишком суровым, чтобы не отпугнуть ее, но и чрезмерное внимание могло показаться ей странным, так что я лишь украдкой смотрел на девушку.
Как же она была прелестна! Я слышал прежде, что среди жительниц западного побережья Ирландии немало особ с явно выраженной испанской кровью и особой, южной красотой, и теперь видел перед собой живой тому пример. Даже на многолюдных праздничных улицах Мадрида или Севильи непросто отыскать столь совершенный образчик испанского типа красоты — вероятно, лишь усиленной контрастным фоном северного покоя окружающей природы. Как я уже сказал, она была высокой и отлично сложенной. Шея девушки была длинной и изящной, плечи округлые, голова казалась цветком лилии на великолепном стебле. Что может быть прекраснее в женщине, чем совершенная краса головы, увенчанной роскошной массой черных блестящих волос — черных, словно вороново крыло? На девушке не было шляпки, а плечи прикрывала серая шаль явно домашней работы. Волосы были собраны в один пучок, уложены короной вокруг головы и заколоты гребенкой из черепашьего панциря. Совершенный овал лица и яркие тонкие черные брови — арками над синими глазами, необычайно длинные и чуть изогнутые ресницы, крутой лобик, слегка тронутый загаром, — все в ней было гармонично и изящно. Прямой нос и широко расставленные глаза, тонкие, трепетные ноздри, решительный подбородок, полные, довольно крупные губы, алые и эффектные от природы, были незабываемы. Платье ее было из добротной материи и хорошо сидело по фигуре, хотя я бы назвал ее, скорее, крестьянским: ситец в цветочек, плотный жакет, возможно, домашнего окрашивания. Юбка оказалась коротковата, так что я видел щиколотки, обтянутые серыми шерстяными чулками, и широкие, удобные башмаки. Я обратил внимание, что красивые руки девушки с длинными пальцами загорели и были явно привычны к работе.
Западный бриз играл подолом ее платья, черными прядями, выбившимися из прически, и я подумал, что никогда прежде не видел девушку прекраснее. Но все же она была лишь крестьянкой — в этом не оставалось ни малейших сомнений. Робкая и явно не привыкшая к незнакомцам, она молчала. Да и я не находил, как завязать разговор. И все же, как оно часто бывает, именно женщина первой берет себя в руки. Пока я тщетно терзал разум поисками уместных слов, она сказала:
Какой прекрасный вид открывается отсюда. Полагаю, сэр, вы никогда прежде не бывали на вершине этого холма?
Никогда, — признал я, поймав себя на мысли, что в определенном смысле слукавил. — Понятия не имел, что здесь можно обнаружить такую красоту, — мне самому понравилось, что слова эти имели двойной смысл, хотя, боюсь, она этого не заметила. — А вы часто здесь бываете?
Не часто. На самом деле я давно не была здесь, однако с каждым разом открывающийся отсюда вид кажется мне все прекраснее.
Я невольно вспомнил широкий жест, с которым она протянула руки к морю. Мне пришла в голову мысль, что я мог бы воспользоваться случаем и заложить основу для новой встречи с чудесной незнакомкой, не смутив и не испугав ее, а потому я сказал:
Этот холм — настоящее открытие для меня. А поскольку я намерен некоторое время провести в этих краях, постараюсь вернуться сюда, чтобы снова полюбоваться восхитительным видом.
Она не ответила и не стала комментировать мои слова. Я обвел взглядом панораму и подумал, что трудно придумать более достойный фон для красивой девушки. Впечатление производили не отдельные детали, а вся картина в целом. Вдали, на краю побережья, высилась махина Ноккалтекрор, но отсюда она виделась не столь внушительной и не столь мрачной. Вероятно, ее меньшая значительность была связана с относительно высокой точкой обзора, но мне подумалось, что дело и в том, что в данный момент гора и связанные с ней легенды просто утратили для меня часть очарования и притягательности. Нежный голос из мрака ночи теперь был почти неразличим, новый голос, прекраснее прежнего, слился с дневной красотой этого места! Невидимое очарование Шлинанаэра, столь долго державшее меня в плену, утратило колдовскую силу, и я улыбался теперь, вспоминая, как мощно оно захватило меня прежде. Я постарался завести с девушкой непринужденную беседу. У меня было множество вопросов о местных делах, так что я беспокоился лишь о том, чтобы прелестная незнакомка не сочла меня чрезмерно любопытным; но она, казалось, не окончательно одолела робость касательно отдельных тем, так что при расставании я так и не знал ее имени и ряда других деталей местной жизни, весьма меня интересовавших. Однако она задавала массу вопросов про Лондон. Она представляла его только по чужим рассказам, и расспросы ее были на удивление просты — девушка имела чисто крестьянское мнение, что в Лондоне везде царит роскошь, власть и ученость. Она была искренней и скромной, так что сердце мое постепенно наполнялось нежностью, возникала даже смутная мысль, что я встретился со своей судьбой. Мне хотелось воскликнуть: «Вот, Господи, дева, созданная для меня!»
