– И хрен с ём, что остров. Не в воде же сидеть. Остров, дак костерок хошь разведём… Да и огонёк-то всё равно там – впереди.
Семён стегнул коня.
– Эх, в кобылу – твою-маму… Н-но-о-о!.. Нн-нн-у-у-у!.. Эй, да чтобы бы тебя спучило!
Колоколец верещал, будто хохоча и издеваясь: тому лишь бы звенеть, а где, не важно. Гнедко перебирал в воде ногами, храпел от натуги – торчать в воде и самому, пожалуй, надоело, – но вырвать колёса из засосавшего их дна так ему и не удалось.
– Вот обормотина!
– Давай сойдём, – предложил Костя.
– Утонуть захотел – дак сразу и ныряй! Здесь по пояс, а чуть в сторону – и яма, может, и глубокая. Не утонешь, дак простудишься – не июль месяц. Да и пловец-то из меня… не надо жернова на шею.
– А мы сначала по оглобле, а там и прыгнем. Морда Гнедка почти над берегом, ты не заметил?
– И верно, а, – оживился Семён, как будто жить заново начал. – Чё за деревня, это хошь узнам. А то паршиво как-то на душе и не спокойно, когда есть-то ты вроде есть, а где вот ты есть… нигде как будто… подумать страшно… Ну, если Чалбышево, дак и к куму сразу. А у него найдётся чем, поди, согреться.
– А конь?
– Да хрен с ём, с конём! Конь. Сам раз заехал, пусть стоит. А рассветат, тогда и выташшым… Ещё-то глубже вряд ли засосёт?
Придерживаясь сначала за круп и холку коня, затем – за хомут и дугу, они прошли по оглобле.
– Посветь-ка, а, – сказал Костя, готовый прыгнуть.
Семён зажёг спичку, поднял её над головой. Костя примерился и прыгнул.
– Ну как, нормально?
– Да нормально.
– Не зыбко?
– Нет, вроде твердо.
– Ты отошёл? Посторонись-ка, то сшибу…
– Давай, давай… Не зацепись там за хомут.
– Ох-ха, а склизко-то! Ухты, а ноги-то как затекли.
Костя отыскал на слух Семёна и помог ему подняться.
– Пойдём?
– Пойдём. Я только руки сполосну.
Заржал Гнедко, будто обиделся. Эхо куда-то понеслось, ударяясь впотьмах обо всё встречное. Собаки, услышав его, залаяли дружнее.
– Залез, паршивец бригадирский, сиди теперь тут до утра, своей мозгой-то покумекай… Ум бы тебе – ну, хошь бы бабий… Костя, ты где?
– Да вот он я. Ну и куда?… На лай собачий, а? На огонёк ли?
– Собаки-то со всех сторон… На огонёк уж лучше. Огонёк – тот всё на месте, а собаки… ненадёжно.
Прислушиваясь каждый к своим, а также и товарища шагам, приятели стали подниматься по склону, не теряя из виду жёлто-красный маяк, который для них будто и засветил не ложившийся до сей поры хозяин.
– Гора.
– Гора-а-а, ишшо кака.
– Крутая вроде.
– Да, крутая.
Преодолев подъём, они приблизились к «маяку» – свету, цедившему покойно из окна.
– Сейчас мы, парень, и узнам всё. Не спят ещё вон люди добрые.
– А может, только поднялись?
– Может. Постой-ка тут.
Наткнувшись на изгородь палисада, Семён перелез через неё и, пробравшись сквозь какие-то кусты, судя по запаху – смородины, прильнул к оконному стеклу.
Во дворе заскулила собака: она, мол, тут, она не спит, а стережёт дом, и в палисад – туда ещё, мол, можно, а вот в ограду только суньтесь.
Свет горел в другой комнате, на кухне, вероятно, по стене которой моталась тень от суетившегося там человека, похоже, женщины. Разобрать было трудно, так как лампа, скорей всего, стояла на шестке, скрытом от Семёна казёнкой.
– Блины варганить собиратся, – сообщил Семён.
– Баба? – поинтересовался Костя.
– Ну не мужик же. Мужик блины не будет стряпать. Баба. Ишшо кака – вон, видно – в теле.
– А может, и оладьи, – пошутил проголодавшийся Костя.
– Может, и оладьи. Кесто в чашке месит.
– Вовремя в гости подоспели мы.
– Ага. Как угадали прямо, но. Вдова бы, дак…
– Погреться бы, не до вдовы уж.
Козанками пальцев Семён постучал по стеклу и позвал:
– Хозяйка!
В проходе, ведущем из кухни, загородив собою свет, выросла фигура и, не переставая мешать что-то в чашке, направилась к окну.
– Идёт, – сказал Семён. – Грудь, как… прямо… но… колышется… это, и дал же Бог такую.
– Угу, – ответил Костя, бряцая – продрог, промокший-то – зубами.
– Кто там?! – спросила женщина.
– Свои, деушка. Путешественники.
– Чего надо?
– Скажи-ка нам, любезная, чё за деревня это… Мы с другом малось заблудились…
Окно, порвав с треском полосы наклеенной к зиме бумаги, резко вдруг распахнулось.
– Кто, кто-o-o!!
– Путе… – осекся Семён, почувствовал, как лицо его залепило чем-то сырым и тёплым.
– Пут-тешественнннички! Свинья ты нескребённая! Заблудились малось! Я вот счас вас выведу! Я покажу вам счас, чё это за деревня! Вы её разом у меня узнаете! Кобели приблудные! Мореплаватели! Несчастные пропойцы! Я счас ухватом-то…
Семён выскочил из палисадника довольно быстро, расторопней, чем в него забрался.
– Костя! Костя! Где ты?! Это…
Топот Костиных ног слышался далеко уже внизу. С горы неслось:
– Штобыч бы вас параличом обоих распластало! Ноги бы вам там повывёртывать, в потёмках-то! Пьют, пьют – и захлебнуться всё никак не могут, проклятые! Я ему, вшивцу, клету сёдня кепку новую купила! Фигу тебе вот, а не кепку! Лучше бичам отдам, чем на тебе её увидеть!..
Семён на бегу вытирал с лица, нюхал и стряхивал с пальцев тесто, слушал, как впереди шумел водою Костя, и отрывисто, словно отбивал кому-то телеграмму, соображал:
– Кесто кислое, не пресное – Кум любит оладьи – Кепка – Кепку жалко – Куртюмка – Вшивец – Костя уже переплыл – Не научился в детстве плавать – Конец света…
В Ялани петухи запели.
Вступил на мамину веранду. Глянул в окно. Силуэт вижу. Кто-то к соседям направляется. Флакон, наверное. Оклемался. Живучий. Ходит, опустив руки – не может ими двигать. Что говорит, не поймёшь – мычит, получаются у него выразительно только ругательства. И пить не бросил. Дурачком сделался, говорят про него люди, но воду с водкой, мол, не путает.
Свет в окнах у соседей – гостя как будто дожидаются – войдёт скоро. Поют громко – чтобы не заблудился гость в потёмках. Не заблудится.
Взял я Книгу.
Прочитал:
«И увидел я Ангела, сходящего с Неба, который имел Ключ от Бездны и Большую Цепь в руке своей…
