Глаза, глаза, эти глаза, господи, ненавистные глаза.
Гельмут вытащил нож и всадил его в живот еще раз.
И еще, и еще, и еще.
Связной повалился вниз, Гельмут, не вынимая ножа из живота, опустился на колени, схватил его за волосы и запрокинул голову.
И еще ножом в живот, и еще, и еще.
Горячее и липкое заливало руку и рубашку, еще сильнее раззадоривало, и ему казалось, будто оно пахло, пахло чем-то пряным и кисло-сладким.
Гельмут бил связного ножом в живот — резкими и судорожными движениями, с силой сжав зубы, хрипя и задыхаясь от ненависти.
На, тварь, получи, и еще получи, и еще, и снова ножом в живот, и снова, по самую рукоять, чтобы хлюпало, булькало и хрипело, и еще, и раз, и два, и три, получи, тварь, нечисть, сдохни, захлебнись собственной черной кровью, захлебнись своей чернотой, и еще ножом в живот, и еще, вот тебе моя ненависть, вот тебе моя сила, гляди своими стеклянными глазами, как ты умираешь, как я убиваю тебя — вот, я совершаю твое убийство, я бью тебя ножом, и снова, и снова, и мне нравится смотреть, как ты умираешь, как я убиваю тебя — это так сладко, быстро и яростно, получи ножом, еще получи, тварь, змея, собака, хрипи, умирай, истекай кровью, вот же она, эта кровь, твоя кровь, тварь — раз, раз, раз, и еще, и еще, и еще раз, и еще, сгинь, пропади, подыхай, умри, умри, умри, умри.
Гельмут отдышался и медленно встал с колен, облокотившись на стол, не выпуская нож из руки.
Связной медленно сползал на пол, в темно-красную лужу. Он больше не хрипел. Его рубашка, разодранная ножом, была вся в крови.
Господи, подумал он.
Дышать было очень тяжело.
Гельмут посмотрел на свои руки — кровь залила их по локоть, кровь расползалась алыми пятнами по его рубашке и брюкам, капала на пол с ножа.
Он бросил нож к ногам связного. Провел рукой по волосам — было мокро, горячо и липко.
За окном зашелестел дождь.
Гельмут открыл портсигар и достал окровавленной рукой последнюю папиросу.
Чиркнул спичкой, закурил, затянулся.
От первой же затяжки зашумело в ушах, отвратительный ком поднялся из желудка к горлу, подкосились ноги. Гельмут пошатнулся и схватился за стол. Его стошнило.
Он вытер окровавленной рукой дрожащие губы, снова затянулся папиросой, закашлялся.
Бросил окурок в лужу крови, затоптал.
Что я наделал, черт, что я наделал, думал он, и все его тело вдруг передернуло резкой судорогой.
— Я не человек, — сказал он вполголоса, глядя в окно, по которому стекали капли дождя.
И рассмеялся.
Не человек, да.
Но все сделал правильно.
— Я сделал все правильно, — повторил он вслух.
Еще одна судорога прошибла все тело от головы до пяток.
Он открыл дверь номера, вышел в коридор, пошатнулся, оперся о стену, пошел дальше. Перед глазами все расплывалось в белесом тумане, в ушах по-прежнему шумело.
— Правильно, — повторял он, проходя коридор и спускаясь по лестнице.
Увидев его, заведующий гостиницей замер на месте с приоткрытым ртом и в ужасе выпучил глаза. Гельмут не увидел его: он смотрел только вперед.
Он вышел из гостиницы, неловко, шатаясь, спустился с крыльца и почувствовал, как по его телу бьют капли дождя, теплые, крупные и тяжелые.
Дождь. Как давно не было дождя. Как хорошо, что дождь, как же дурно было на этой жаре, и наконец-то прохлада и дождь.
Капли смешивались с кровью в его волосах, заливали глаза красным, пропитывали рубашку.
Вдалеке закричала женщина.
Гельмут смотрел только вперед.
Он пошел по улице, не разбирая дороги, не видя перед собой ничего, кроме мутной пелены. На ходу запрокинул голову, высунул язык, поймав несколько капель дождя — и тогда в глаза попала кровь, он вытер лицо, проморгался и снова засмеялся.
— Да вот он, вот он!
— Держи, держи!
— Стоять!
— А ну!
— На землю вали, вдруг у него пистолет!
— На землю, сука!
Голоса были где-то далеко, не здесь, совсем не здесь — как будто это были и вовсе не голоса, а колокольчики. Дин-дон, дин-дон. Или это был дождь, барабанящий по лужам? Дин-дон.
Что-то толкнуло его вбок, опрокинуло, придавило к земле.
— Руки ему ломай, ломай руки!
Его перевернули на живот, с силой придавили лицом к пыльной дороге, заломили сзади руки. Боли он не чувствовал, но ощутил, как чье-то колено упирается в спину.
Щелкнули наручники.
Он видел перед собой, как капли дождя стучат по брусчатке.
Дин-дон.
— Пиджак. Смирнов, обыщи.
Его перевернули на бок, и чьи-то руки залезли в его карманы. Проморгавшись, Гельмут увидел перед собой каких-то людей в белых гимнастерках. Лица их были неразличимы.
— Наган в кармане. А в нагрудном вот, паспорт. И еще один.
— Дай сюда. Сафонов… товарищ капитан, посмотрите.
— Эй, ребята, это же тот.
— Который?
— Ориентировку из НКВД помнишь?
— Два паспорта, глянь.
Господи, какая ориентировка, какие паспорта, вы посмотрите, дождь, наконец-то дождь. Гельмут снова рассмеялся.
— Он с ума сошел.
— Да один хрен, он из ориентировки!
— Тот самый, что ли?
— Ну посмотри на лицо. И фамилия.
— Ах ты ж.
Кто-то пнул его сапогом в живот. Гельмут скорчился от боли.
— Эй-эй, не бей пока.
— Да я легонечко. Он же нелюдь, он весь в крови и хохочет тут, как бес.
— Давай, поднимай — и в участок. Я позвоню кому надо.
Его подняли на ноги, подхватили под заломленные руки и повели.
Смешные, думал Гельмут. Такой дождь идет, а вы.
Дин-дон, дин-дон.
★ ★ ★
Из воспоминаний Гельмута Лаубе. Запись от 1 октября 1969 года, Восточный Берлин
Бергнер спас меня от смерти на Колыме. Я не смог излечиться от туберкулеза, но через четыре месяца в больнице меня признали годным к легким работам. Вернувшись в лагерь, я занимался в основном распилкой дров. Мне повезло не превратиться в «доходягу» — так на Колыме называли тех, кто был истощен настолько, что уже не мог работать, и участь их была, как правило, незавидной.
По возвращении я узнал, что зэк Авдеев — тот самый, который пытался украсть у меня ватник — погиб от удара ножом в живот через месяц после моей госпитализации. Виновного, разумеется, не нашли, да и не искали. Поговаривали, что он проиграл в карты сапоги и попытался отобрать их назад. Я не испытывал к нему жалости, но от слов «ножом в живот» содрогнулся.
