Ощущения его были вполне реальными — и вкус холодной воды, и сладость остывшего чая, и гладкая поверхность стола, и капли пота на ладони после того, как он провел ей по лбу.
Открылась дверь купе, и из коридора заглянул проводник. Гельмут вспомнил его: загорелый, в темно-синем кителе, с черными волосами, выбивающимися из-под фуражки.
— О, вы уже проснулись, — сказал проводник. — Я хотел напомнить, что мы подъезжаем к станции Калинова Яма, и вы просили разбудить.
— Да-да, спасибо, — Гельмут разлепил пересохшие губы и понял, что ему трудно шевелить языком.
— Чай? Кофе? Воды?
— Спасибо, ничего не надо.
Проводник улыбнулся и закрыл за собой дверь.
Поезд начинал медленно снижать скорость: Гельмут заметил, что за окном появляется все больше покосившихся деревянных домиков, над которыми высились линии электропередач.
Способность размышлять потихоньку возвращалась, в голове прояснялось, туман перед глазами рассеивался.
Гельмут вспоминал.
Связной. В голубой рубашке и серой кепке. Пароль — про пирожки с мясом.
Да, все правильно.
Передать шифровку — задание под угрозой. Не садиться на поезд. Бежать в Белоруссию, оттуда в Германию.
Он ощупал свои руки и плечи, запустил пальцы в волосы, прикусил губу. Ощущения казались реальными. Хрустнул пальцами, повел правым плечом.
Когда поезд остановился, Гельмут увидел, что станция снова выглядит иначе. Это было длинное деревянное здание с остроконечной крышей, с выбеленными досками, резными наличниками на окнах и аккуратной надписью над входом, черным по желтой табличке — «КАЛИНОВА ЯМА. 1931».
У входа лениво прогуливался милиционер в белой гимнастерке, чуть поодаль стоял мужчина в бежевом пиджаке и с папиросой в зубах. А еще чуть дальше, ближе к концу поезда — тощий, несуразно высокий юноша в голубой рубашке и серой кепке. Он нервно курил и растерянно вертел головой по сторонам. У ног его лежал массивный чемодан из светло-коричневой кожи.
Ага, подумал Гельмут.
Накинул на плечи пиджак, быстрым шагом вышел из купе и направился к выходу.
На улице было не так жарко, как казалось: с запада дул легкий прохладный ветерок, на горизонте скапливались светло-серые облака, переходящие в свинцовые тучи. Кроме милиционера, мужчины в пиджаке и юноши в голубой рубашке на платформе больше никого не было.
Гельмут достал портсигар — папирос было семь — закурил одну и пошел в сторону юноши. Тот заметил его издалека и занервничал еще сильнее.
— Прошу прощения, — спросил Гельмут, не дойдя до него десяти шагов. — Вы не знаете, где здесь можно купить пирожков с мясом?
У юноши заблестели глаза. Гельмут разглядел его лицо — на вид ему было не больше двадцати лет. Тонкий нос, острые скулы, хулиганские карие глаза, из-под кепки выбивались каштановые волосы.
— Сам не могу найти, — сбивчиво ответил он. — Зато тут продается отличный квас.
— Очень хорошо, — сказал Гельмут. — Покажете?
— Да-да, конечно, — связной, кажется, был растерян и не совсем понимал, что ему делать.
— Тогда отойдем подальше, — предложил Гельмут.
— Да, да.
Они прошли чуть дальше по краю платформы — так, чтобы милиционер точно не услышал их разговор.
Гельмут говорил быстро и четко, глядя прямо в глаза и не меняя приветливого выражения лица.
— А теперь слушайте внимательно. Все пошло не по плану. Дело под угрозой. Мне надо сообщить об этом начальству. На поезд я не вернусь. Понимаете?
Связной резко закивал головой.
— У вас есть здесь комната? — спросил Гельмут. — Номер в гостинице? Если тут, конечно, есть гостиницы.
— Номер в гостинице, — кивнул связной. — Я провожу.
— Хорошо. Пойдемте.
Они вошли в здание вокзала — Гельмут заметил, как резко занервничал связной, проходя мимо милиционера. «Совсем молодой, — думал он. — Сопляк. Что он вообще тут делает, черт возьми, зачем прислали именно его? И зачем он решился на это? Шпионской романтики захотел?»
Городок оказался совсем небольшим — на площади перед вокзалом, возле старого и обтрепанного здания администрации стоял небольшой крытый рынок, где сидели скучающие старухи, изнывая от жары. Одна из них торговала пирожками, и Гельмут, чтобы подбодрить нервного связного, кивнул ему на лоток и ухмыльнулся. Тот тоже улыбнулся в ответ, но лицо его было бледным, а губы дрожали.
— Слушайте, — сказал Гельмут. — Пожалуйста, не надо так нервничать. Все хорошо. Гостиница далеко?
— Да, все хорошо, — закивал связной. — Гостиница за перекрестком, она совсем небольшая, два этажа. Я на втором.
На самом деле все очень плохо, думал Гельмут, но этого юношу надо подбодрить. Он знал, как вредят делу эмоции, как из-за дрогнувших нервов можно провалить все. Ему почему-то захотелось, чтобы после этой истории связной напрочь забыл обо всей этой шпионской романтике и выбросил это из головы, занялся чем-нибудь другим, нашел себе хорошее и приятное дело.
Но так уже не будет, подумалось ему. Его уже не отпустят. Только если выйдет так, что все карты смешает война. Но война мешает не все карты.
Интересно, понимает ли этот юнец, что помогает врагу принести войну на собственную землю? Или он вообще не понимает, что скоро война?
Пока они шли до гостиницы, связной сосредоточенно молчал и все время оглядывался — то на Гельмута, то назад, и было видно, что все это сильно пугает его.
— Как давно вы работаете с нашими? — спросил вдруг Гельмут.
Связной остановился и испуганно посмотрел ему в глаза.
— А почему вы спрашиваете? Если это важно, то это мое первое дело… Со мной вышли на связь месяц назад.
— А почему вы?
— Я сам хотел.
Гельмут задумчиво хмыкнул.
— Ладно, ладно, черт с ним. Главное, не нервничайте. Идем.
На ходу он достал портсигар и вытащил папиросу.
Их было шесть.
★ ★ ★
Из воспоминаний Гельмута Лаубе. Запись от 17 сентября 1969 года, Восточный Берлин
Даже после этого разговора Бергнер оставался добр ко мне. Я не знал, почему. Возможно, в нем просто больше не оставалось места для ненависти. Он продолжал разговаривать со мной, и опасных тем мы больше не касались.
Через месяц я стал гулять в больничном дворе — если это вообще можно было назвать двором. Колодец двадцать на двадцать метров, похожий на бесконечные дворы в Петрограде (помню, как бегал по ним в детстве), без кустов, без травы, просто голая земля. Был март, и в воздухе висела противная сырость, но даже эта сырость казалась божественным альпийским воздухом после больничной вони.
