С Шелленбергом я встречался только один раз, когда вернулся в Берлин из Польши в ноябре тридцать девятого. Тогда он еще не руководил заграничной разведкой. Это была вечеринка высоких шишек из НСДАП в берлинском ресторане, и друзья решили познакомить меня с ним. К тому же вечеру относится мой единственный снимок в форме СД — пару лет назад я совершенно случайно нашел его у бывшего коллеги. Сейчас эта фотография висит у меня на стене. Рядом с кадром из Испании, где я позирую в окружении фалангистов с винтовкой за спиной и гранатой за поясом, и со снимком из Москвы, на котором я стою в костюме и шляпе возле отеля «Националь».
На той единственной встрече меня представили Шелленбергу как героя Испании (слегка преувеличив мои заслуги) и хорошего профессионала, отлично проявившего себя при подготовке к польской кампании. Во время короткого разговора он заметил, как я невольно начинаю копировать его мягко-аристократичные интонации. Он рассмеялся и назвал меня хамелеоном. Так и сказал: «А вы настоящий хамелеон, Лаубе. Это полезное умение для человека ваших занятий».
Шелленберг смог за две минуты разговора подметить то, что мог увидеть далеко не каждый: мое умение приспосабливаться к собеседнику, к его манере речи, мимике, поведению. Видимо, он заметил это, потому что тоже вел диалоги подобным образом, сохраняя при этом свойственное ему обаяние. Иногда пугался даже я: это происходило не по моей собственной воле, а словно само собой. Бывали даже анекдотичные ситуации.
В 1938 году я вел переговоры по работе с одним партийным бонзой из Мюнхена. Настоящий баварец, пошляк и любитель глупых шуток. Он рассказывал идиотские анекдоты и сам же хохотал над ними, как резаный боров. Сразу после этого разговора я пошел расслабиться в бар со старыми товарищами по журналистике, и те сказали, что я был невыносим. За мной никогда не замечали такого грубого юмора, да еще и с заметным баварским говором.
Я не специально. Это происходило как будто само. Еще на школьной скамье я ловил себя на том, что перехватываю интонации учителя, отвечая на вопросы.
Со временем я научился контролировать это свойство и обращать его себе на пользу. Примеряя на себя шкуру собеседника, намного легче понять, как с ним действовать, как добиться от него нужного результата, где стоит надавить, а где сделать послабление. В этом умении нет ничего мистического — просто высокая эмпатия. Тем не менее иногда от этого становилось страшно. «Я ни разу не видел тебя таким, какой ты есть», — сказал перед моей поездкой в Россию мой старый приятель из СД Рудольф Юнгханс.
Действительно.
Хосе Антонио Ньето (с моей-то северной физиономией, ха-ха — впрочем, в Испании от меня не требовалось внедрения, я выполнял другие задачи), Томаш Качмарек, Хорст Крампе, Виталий Воронов, Олег Сафонов. И все это я. С ума сойти можно. Впрочем, это со мной тоже случалось.
Все-таки я был хорошим разведчиком. Несмотря на то, что случилось на станции Калинова Яма.
★ ★ ★
Москва, 12 июня 1941 года, 21:20
Уставший и встревоженный Сафонов медленно шел по Кропоткинской улице
[2] по направлению к Смоленскому бульвару. После разговора с Костевичем он, как и обещал, за час закончил интервью и сдал его в редакцию, а в конце рабочего дня взял в бухгалтерии обещанные деньги и отправился на вокзал за билетом. Ему повезло: билеты на нужную дату имелись. Решив не жалеть редакционных денег (тем более что сумма была выдана на поездку в оба конца, а возвращаться Сафонов не планировал), он купил билет в двухместное купе спального вагона прямого сообщения — если уж ехать на опасное задание, то с полным комфортом. Заранее купил две пачки папирос, набил портсигар.
Поужинав в столовой, домой он пошел пешком — долгая прогулка позволяла привести в порядок чувства, успокоиться и проветрить голову. Солнце обдало Москву последней порцией жгучей предвечерней жары, полыхнуло над горизонтом красным закатом и исчезло: стало свежо и прохладно. Это было любимое время Сафонова, когда его уставший за день рассудок отдыхал в тени уходящего дня, и мысли становились ясными и прозрачными.
Через пять дней он покинет Москву и, скорее всего, теперь долго не увидит ее.
«Значит, все-таки война, — думал он. — Опять война. И ведь черт знает, как здесь пойдет дело. Это с Польшей и Францией все было ясно изначально, а здесь…»
Он вдруг отчетливо представил себе взвод солдат вермахта, идущих колонной по Кропоткинской. Они будут уставшими, с перепачканными сажей лицами, с закатанными рукавами. Здесь уже не будет боев: канонада будет слышна где-то дальше, за Кремлем, в районе вокзалов. Окна домов будут пустыми и безжизненными, брусчатка — разбитой, стены покроются трещинами и следами от пуль. Какой-нибудь испуганный русский ребенок в рваной телогрейке будет смотреть на проходящих мимо солдат, прижимаясь к стене. Где его родители? Впрочем, неважно. В воздухе будет висеть тяжелый и сладковатый запах пороха. Со стороны Ленинских гор будет валить густой черный дым: схватка за эти высоты наверняка будет долгой.
— Товарищ, прошу прощения, у вас не найдется случаем папиросы?
Сафонов повернул голову: перед ним стоял молодой светловолосый артиллерист с петлицами лейтенанта, чуть поодаль стояла ожидавшая его девушка в белом платье в синих узорах.
— Да, конечно, — Сафонов извлек из портсигара папиросу и протянул ее лейтенанту.
— Огромное спасибо. Да, и скажите, пожалуйста, правильно ли мы идем к Чистому переулку? Это ведь в той стороне?
— Да, именно там. Это недалеко, вам идти минут десять.
— Спасибо, спасибо огромное! — Лейтенант чиркнул спичкой, закурил и элегантным движением взял девушку под руку. — Я же говорил, что недолго! Пойдем.
Сафонов некоторое время смотрел им вслед. Они говорили друг с другом, девушка смеялась, лейтенант курил и легким щелчком пальца стряхивал пепел. Такой молодой, а уже с замашками аристократа. Сафонов представил, как его убьет осколком снаряда прямо на артиллерийских позициях.
«Да что ж я за человек», — с неожиданной злобой на себя подумал он. Портсигар все еще был в его руке: он достал папиросу и тоже закурил. Затянулся, по привычке повел плечом и хрустнул пальцами, неторопливо пошел дальше. Начинало немного холодать, поднялся слабый ветер.
Когда он гулял по Кракову в конце августа тридцать девятого, в его голову не приходило подобных мыслей. Тогда его звали Томаш Качмарек.
Сафонов свернул на улицу Льва Толстого и пошел в сторону Несвижского переулка. Там был его дом. В воздухе уже сгущалась темнота.
Дойдя до дома, он решил выкурить на улице еще одну папиросу — идти в квартиру почему-то не хотелось. Он чиркнул спичкой, поднес ее к лицу и вдруг заметил боковым зрением быстро идущего к нему человека в шляпе и длинном плаще.
Сафонов отбросил спичку и резко шагнул назад. Его мышцы мгновенно напряглись. Спустя долю секунды он разглядел лицо человека: это был Клаус Кестер.
