Он снова взглянул на Сафонова — без каких-либо эмоций, с той же вежливой улыбкой.
— Я оставил Испанию в январе тридцать девятого после падения Барселоны, — продолжил Сальгадо. — Переехать в Советскую Россию мне посоветовали мои русские друзья. Я много общался с советскими товарищами во время войны и начал учить русский уже тогда.
— А их было много? Советских товарищей? — полюбопытствовал Шишкин.
— Если я вам все расскажу, я раскрою некоторые тайны, — улыбнулся Сальгадо. — Могу сказать, что до сих пор поддерживаю контакты с некоторыми из друзей по этой войне. Например, мой хороший товарищ Орловский всегда говорит, что война может отобрать у человека многое, но иногда дает ему самое главное — верных друзей.
У Сафонова помутнело в голове. Это было сродни удару под дых. Невероятным усилием он заставил себя улыбнуться.
— А вы общались с товарищем Мера? — спросила Федорова.
— Конечно. Мы очень хорошо общались. Это великий человек и очень хороший командир. Я надеюсь, с ним все будет в порядке
[12].
— А расскажите про ваше ранение! — сказал вдруг Шишкин.
Сальгадо снова улыбнулся, но уже не так вежливо.
— Лучше в другой раз. Это не тема для застольной беседы.
Федорова гневно взглянула на Шишкина.
— Товарищ Сальгадо, давайте наконец выпьем! — раздался из-за дальнего стола голос Костевича.
— Прошу простить меня. — Испанец медленно поднялся из-за стола и направился было к другому столику, но вдруг обернулся и снова обратился к Сафонову. — Кстати, мы с вами случайно не встречались?
Сафонов попытался уловить хотя бы одну эмоцию в его лице — издевку или недоумение, — но Сальгадо был непроницаем.
— Вряд ли, — ответил он. — С другой стороны, я все-таки журналист. Может, на каком-нибудь мероприятии вы меня и видели.
— Может быть, — лицо Сальгадо стало спокойнее.
— А, да, — добавил Сафонов. — Товарищ Костевич хотел, чтобы я взял у вас интервью, если это возможно. Я уезжаю и вернусь в Москву 22-го числа. Можно ли будет с вами поговорить и сделать материал?
Сальгадо задумался.
— Да, конечно, можно. Когда вернетесь, свяжитесь со мной через Тараса Васильевича, и я думаю, что мы сможем это устроить.
— Большое спасибо.
— До свидания. — Сальгадо слегка кивнул, снова улыбнулся и ушел.
За столом повисло молчание. Первой его нарушила Федорова.
— Шишкин, ты идиот. Нельзя спрашивать о таких вещах.
— Да, извини, видимо, перебрал… — Шишкин явно был растерян.
— Да, это неправильно, — добавил Сафонов.
Мысли в голове путались и давили друг друга.
Этот испанец.
Майор Орловский.
Да что, черт возьми, происходит.
Разведчикам нельзя верить в совпадения, думал он. Тем не менее совпадения бывают. Даже такие. Но верить в них нельзя. Никак нельзя.
Да это же просто невозможно!
— Товарищи, уже поздно. Я выпью еще бокал и, пожалуй, скоро пойду. В голове уже немного шумит, — сказал он.
— Рановато вы, — ответила Федорова. — Впрочем, я тоже скоро пойду.
Спустя полчаса Сафонов распрощался с коллегами и собрался уходить. Он подошел к Костевичу, чтобы пожать ему руку — тот уже был совсем нетрезв — и снова взглянул на Сальгадо, и снова не обнаружил ни одной эмоции, которая сказала бы хоть что-то. Только вежливая улыбка и стеклянный глаз. С этой улыбкой он рассказывал захмелевшему Костевичу и его коллегам о Лорке.
— Я читал Лорку перед сном, когда мы сидели в казармах под Мадридом. Когда вокруг война и смерть, утешение можно найти только в стихах и вине. Но вино я не пил.
— Не думал, что вы любите поэзию, — сказал Сафонов, осмелев и подойдя ближе.
— А что, я не похож на человека, который любит поэзию? — Сальгадо вдруг засмеялся. — Конечно, с одним глазом труднее читать, но многие вещи Лорки я до сих пор помню наизусть.
— Прочитайте что-нибудь! — запинаясь, сказал Костевич.
Сальгадо поднял бокал, прикрыл единственный глаз — это выглядело чудовищно — и стал читать, и лицо его в этот момент впервые за все время изменилось.
— Andamos sobre un
espejo, sin azogue,
sobre un cristal sin
nubes.
Si los lirios nacieran
al reves,
si las rosas nacieran;
al reves,
si todas las raices
miraran las estrellas,
y el muerto no cerrara
sus ojos,
seriamos como cisnes.
Сальгадо читал тихо, с долгими паузами. Костевич слушал, зачем-то кивая головой.
— О чем это? — спросил он, когда Сальгадо закончил читать.
— О том, что мы все ходим по незрячему зеркалу, по прозрачному стеклу. И если бы ирисы росли лепестками вниз, и розы цвели лепестками вниз, и если бы корни могли видеть звезды, а мертвый спал с открытыми глазами, то мы были бы лебедями, — ответил Сальгадо, и вежливая улыбка вернулась на его непроницаемое лицо.
— Я ничего не понял, но это красиво. Выпьем? — предложил Костевич.
— Выпьем за месть, — сказал вдруг Сальгадо.
Сафонов вздрогнул.
— Выпьем за месть, — продолжил испанец. — Я хочу, чтобы те, кто убил Лорку, были мертвы. Эти фашистские твари убили его. Я читал его еще до войны. А потом они убили его. Я читал его в окопах, он давал мне надежду, он дарил нам всем красоту, но они убили его. Я надеюсь, что когда-нибудь они поплатятся. За месть!
Они ударились бокалами.
— Кстати, ходят слухи, будто Лорка жив, — добавил Сальгадо, отпив из бокала. — Я слышал историю, будто на самом деле он потерял память и отправился бродягой по Гранаде. Не знаю, правда ли это. Скорее, нет. В Гранаде и Севилье его знали все, с ним не здоровались разве что лошади. Как вы думаете, что хуже — умереть или потерять память?
— Товарищи, — робко прервал его Сафонов. — Я хотел сказать, что мне пора. Спасибо за хороший вечер.
— Сафонов! — пьяным голосом ответил Костевич. — Ну ты и сволочь! Ладно, иди, ха-ха.
Они пожали друг другу руки.
— Товарищ Сальгадо, увидимся после 22-го числа. Надеюсь.
— Увидимся, — ответил Сальгадо.
Ему он тоже пожал руку.
К полуночи Сафонов вернулся домой. Заснуть ему удалось только в четыре утра. Он боялся.
