— Рисую, — сказала Майя. Лицо и руки у нее стали разноцветными из-за фломастеров. — Хочешь посмотреть, как я рисую?
— Сейчас, радость моя. — Я зашел в спальню, потрогал Яну за плечо; она сидела за компьютером в наушниках, смотрела ютуб. — Ян, ты точно не… — Она не слышала. — Яна! — позвал я.
Она сняла наушники; лицо у нее стало испуганное:
— Что такое? Тебе плохо? Может, надо уколоть дексаметазон?
Я покачал головой:
— Все нормально.
— Суставы не ломит? Где-то еще оставался пакетик нимесила.
— Не. Помнишь, я спрашивал у тебя про шкатулку? Никак не могу ее найти. Слушай, может, ты где-нибудь ее видела? Такая совсем небольшая, деревянная, а сверху коричневая кожа.
— Нет, не видела.
— Я ее в кладовке спрятал вроде бы, но сейчас найти не могу.
— Ты же знаешь, я в кладовку вообще редко лезу, у тебя там черт ногу сломит.
— Ну-у… — протянул я.
— Вот бы прибрался там заодно, — сказала Яна, — а то такой бардак. Ну не сегодня, ладно, ты сегодня только после химии, но хотя бы на выходных.
— Что ты требуешь от смертельно больного человека, женщина! — возмутился я.
Она засмеялась:
— Нашелся тут смертельно больной!
Я вернулся в гостиную. Майя лежала на полу, рисовала фломастерами на бумаге. Увидев меня, жалобно попросила:
— Папа, ну посмотри, как я рисую, ну пожалуйста!
— Конечно, солнышко.
Я лег на живот рядом с ней. Меня слегка мутило, но терпимо; бывало и хуже. Майя водила по бумаге фломастерами, изображала круги, линии и закорючки; девочек в треугольных платьях, каких-то немыслимо разноцветных зубастых монстров, нападающих на девочек и получающих достойный отпор, пушистых котят с роскошными усищами, домики размером самую малость больше девочек, а также мам девочек размерами побольше домиков, деревья в лесу, напоминающие ядерные взрывы, солнышко, в зависимости от обстановки либо улыбающееся, либо печальное, с уголками рта, опущенными вниз; и тогда рядом обязательно тучи и дождь в виде пулеметных очередей, которые дырявят землю. Майя изрисовала пять или шесть листов. На одном из них я заметил изображение сундука и сначала не обратил на него особого внимания; но потом пригляделся. Если подойти с фантазией, то это можно принять за шкатулку. Я взял лист в руки.
— Майя, что это?
Майя уставилась на лист.
— Папа, ну это же девочки искали сокровище, — объяснила она. — Это еще не дорисовано, папа, давай я дорисую, чтоб тебе было понятно.
— Нет-нет, что вот это? — Я ткнул пальцем в шкатулку.
— Это… коробочка. — Майя не знала слова «шкатулка».
— А где ты видела такую коробочку? В мультике?
Майя сначала кивнула, но тут же помотала головой:
— Нет, в игрушках нашла.
— В ящике с игрушками? Может, на полу лежала? Упала с полки?
Майя сказала:
— Не знаю. Она в игрушках лежала. Я с ней играла, а потом понесла в детский сад — показать Рите.
— Она и сейчас в детском саду?
— Нет, она, наверно, в моем рюкзаке.
Майя подскочила и побежала за рюкзаком. Это был замечательный детский рюкзак, похожий на сову. Мы купили его Майе в конце июня 2016 года в Москве, когда ПЭТ/КТ показала отсутствие опухоли. Майя давно просила рюкзак и что-нибудь с совой, например, кружку. Кружку мы не нашли, а подходящий рюкзак случайно увидели в витрине одного магазина. Рюкзак очень понравился Майе, и теперь она ходит с ним повсюду: в садик, в магазин, на прогулку. В Майином рюкзаке всегда бутылка воды, это если она захочет попить, и несколько игрушек, это если по дороге она внезапно захочет поиграть.
Майя притащила рюкзак и вывалила его содержимое на пол. Внутри была засохшая сосновая шишка, кукла без головы, голова куклы с бровями, подрисованными ручкой, и несколько монеток. Майя еще раз встряхнула рюкзак, но больше ничего из него не выпало. Я взял рюкзак у Майи из рук и заглянул внутрь: пусто.
Я сказал:
— Нету шкатулки.
Майя выхватила рюкзак у меня из рук:
— Наверно, в шкафчике забыла. Я Рите показывала, а потом положила в шкафчик, там, наверно, лежит.
— Хорошо, — сказал я, — тогда я завтра отведу тебя в детский сад и заберу ее из шкафчика, ладно?
— Ладно, — сказала Майя; она потеряла интерес к разговору и вернулась к рисованию.
В ту ночь мне было особенно паршиво: тошнило, но рвать не получалось. Я вставал, шел к унитазу, замирал над ним на несколько долгих унизительных минут, ничего не происходило, я возвращался в постель, ложился на спину, замирал, стараясь казаться меньше и ничтожней. Болела голова, гудело в ушах. Тело было слабым, чужим. Долго не получалось уснуть. Задремал лишь тогда, когда в окне стало светать. Снилось что-то смутное, черные тени, злые голоса, какие-то люди, бредущие по бесконечной пыльной дороге, размытые лица за стеклами железнодорожных станций, я от кого-то бежал, куда-то ехал, высокая черная тень маячила в вышине, потом наступило безразличие; два раза я просыпался, смотрел оставшимся глазом в подушку и снова засыпал. Проснулся около полудня; конечно, никуда я Майю не повел, Яна сама отвела ее в детский сад. Я встал разбитый, добрел до кухни, приготовил себе крепкий кофе без сахара. Голова кружилась, тошнило. Яна спросила: ну как ты?
Я сказал:
— Так себе, но держусь.
— Бледный весь. Температуру мерил?
— Давай позже померяю, хочу кофе попить.
— Обязательно померяй. Повышенная температура — один из признаков роста опухоли. Помнишь, что Виктория Львовна говорила?
— Помню.
Мы замолчали. Яна потрогала ладонью мой лоб. Я терпеливо ждал.
Она убрала руку:
— Вроде нормальная температура.
— Слушай, я что подумал: давай сегодня за Майей вместе сходим.
— Зачем? Я сама схожу или с Владиком. Отдыхай, ты после этой химии совсем никакой.
— Ничего, справлюсь. Хочу проветриться. Может, лучше станет.
— Уверен?
— Да.
— Хорошо, давай сходим за Майей вместе.
Я ухнул в кресло с чашкой кофе в руке, едва не пролил. Это было большое мягкое кресло: удобно сидеть и пялиться в монитор. Я пил мелкими глотками, обжигался, наслаждался горечью на языке. Горечь заглушала тошноту. Тут, главное, научиться обходиться без сахара; сахар во время химии не нужен, от сладкого тошнит еще больше.
Я пил кофе и ждал четырех часов дня, когда мы пойдем за Майей и я наконец получу шкатулку.
Глава тридцать пятая
Яна предложила мне написать книгу про рак. Наверно, это было в конце 2015 года, когда мы поверили, что теперь — все, я выздоровел, и рецидива не будет. Не помню точно. Я сказал, что это вряд ли. Во-первых, таких книг хватает. Многие победившие рак пишут про свои переживания книгу. Никого этим не удивишь. Во-вторых, сомнительно, что я расскажу что-нибудь жизнеутверждающее. Мне кажется, люди хотят прочесть про рак, когда сами столкнулись с этой болезнью: они хотят видеть надежду. Я сказал: ты вообще представляешь, что я сумею подарить кому-нибудь надежду? Это смешно. Нет во мне никакой надежды и не будет. Яна сказала: а если попробовать? Мне кажется, ты наговариваешь на себя. Сам подумай: книга с надеждой! Это было бы что-то необычное для тебя. Я сказал: нет-нет, не уговаривай. Яна сказала: а ты все-таки подумай и напиши что-нибудь светлое. Что-нибудь духоподъемное. Я думаю, ты смог бы. Я сказал: писать про болезнь — это скучно. Это самый обычный бытовой ад. Меня же интересует ад глубинный. Яна сказала: то есть ад спокойный, прилизанный, выдуманный? Ад, в котором комфортно? Я сказал: ну как же выдуманный. Просто глубинный, который так просто ложкой с поверхности не снимешь. Который надо хорошенько осмыслить. Который внутри каждого из нас. Яна сказала: ну да, выдуманный, ненастоящий. Вот тебе ад: твоя опухоль. А ты бежишь от нее в спасительный ад несуществующих чудовищ. Я сказал: ну зачем ты обижаешь больного человека? Ты же знаешь, что мне нельзя нервничать!
