Тварь произносила эти слова издевательским голосом, и я вроде бы поверил ей, потому что и впрямь: нельзя же и вправду думать, что Фантомас существует на самом деле, а значит, нельзя не поверить, что я сошел с ума, ну пусть не совсем, но все-таки какой-то психоз есть, есть эта паранойя и эти необоснованные страхи, и есть эта тварь, которая на самом деле я, который говорит с самим собой, во все это было несложно поверить, если принять правду, что никаких потусторонних существ не существует, что бояться надо только по-настоящему, вот, например, рака, потому что настоящих страхов хватает, зачем нырять в выдуманные, зачем нам вообще страх, когда проще ничего не бояться, вы только посмотрите, какая прекрасная спокойная белизна вокруг, совершенство плоскости и чистоты, вот к этому и надо стремиться, к плоскости и двумерности бытия, а эта черная тварь рядом только все портит, черное пятно на белом фоне, и глаза блестят как звезды, предвкушают, и шкатулка между нами, такое лишнее темное пятнышко, возьми шкатулку, сказала тварь, ну же, возьми ее.
Тут что-то произошло со мной, потому что я издал какой-то странный звук, то ли всхлип, то ли громко выдохнул, по крайней мере толстый мужик с соседней кровати повернул ко мне голову и пошевелил мясистыми губами, хотел что-то спросить, но передумал и отвернулся к окну, расположив руку поудобнее, чтоб лекарство свободно поступало в вену. Я же снова мог двигаться: я пошевелил руками, постучал ногами о матрас, господи, я снова могу двигаться, это счастье. Но шкатулка не выходила у меня из головы. Я пытался вспомнить, куда ее засунул, после того как вернулся с ней домой из бомбоубежища. Может, она так и осталась лежать в рюкзаке?
Помню, в тот день за мной приехала Яна. Мы решили хоть как-то отпраздновать последний курс химии, зашли в маленькую блинную на Ворошиловском. У них подавался недорогой суп с брюссельской капустой; я где-то вычитал, что брюссельская капуста полезна при онкологии, и заказал его. Яна заказала блин с ветчиной и сыром. Кроме того, мы взяли по стакану морса. Получился очень скромный праздник; но мы жутко боялись грядущей неизвестности. Мало ли когда опять понадобятся деньги. Мы стукнулись стаканами. Яна сказала: больше никогда не болей. Я спросил: слушай, ты не помнишь, куда я дел шкатулку? Яна спросила: какую шкатулку? Я сказал: да нашел однажды в одной из заброшек, деревянная такая шкатулка.
— Красивая? — спросила Яна.
— Это ты у меня красивая, — сказал я, — а шкатулка самая обычная. Не знаю, как она в бомбарь попала.
— Внутри что-то было? — спросила Яна.
— Ничего не было. — Я махнул рукой. — Ладно, не обращай внимания.
Было тихо, один из вечеров конца лета. За окном все двигалось как будто во сне или в далекой зыбкой дали. Шелестели пыльные листья тополей, голуби перелетали с места на место в поисках пропитания, сигналили автомобили, трещали звонки велосипедов, протарахтел трамвай, пассажиров внутри было мало, и сквозь окна они казались диковинными комнатными растениями, что выросли в этом скудном механизме. Было еще слишком светло, но призраки темноты скапливались то тут, то там, по углам старых купеческих домов, под заключенными в решетки стволами деревьев, среди гаснущих витрин маленьких магазинчиков, похожих на порталы в диковинные миры.
Я сказал: ведь это здорово, что химия кончилась.
Яна сказала: конечно, очень здорово!
Мы замолчали. Я доедал суп.
— А ведь уже больше года прошло, — сказала Яна.
— Ну да, — сказал я. — А эта врачиха из облбольницы, как ее… Виноградова, что ли? Помнишь ее? Она сказала, что мне остался год. Год уже прошел, а на ПЭТ опухоли не нашли, и Павел Викторович с Алией Катифовной на осмотре опухоли не видят.
— Нет-нет. — Яна помотала головой. — Я не о том. Уже целый год у нас с тобой только и разговоров, что об опухоли. Мы как будто живем с ней, с этой опухолью, она как член семьи. Только о ней и говорим. А хочется без нее, понимаешь? Забыть о ней насовсем. Куда-нибудь уехать, на море… нет-нет, я помню, что тебе на море нельзя, но так хочется, просто уехать. Пусть не на море, а в горы, например.
— Мы ведь в Москву ездили месяц назад с детьми, — сказал я. — По ВДНХ гуляли, на лодке катались, в зоопарке были, в планетарии, в Царицыно. Разве не здорово было?
— Здорово, — сказала Яна и замолчала.
Я думал о шкатулке.
— Хочется хотя бы разочек без детей, — сказала Яна, — только ты и я. А дети пусть с бабушкой неделю поживут.
— Ну они тоже захотят поехать.
— Захотят, — согласилась Яна.
— Угу, вот и попробуй им объяснить.
— А мы им не скажем.
— Хитрая какая.
Домой мы вернулись на такси. Ужинать я отказался — воротило от одного вида еды. Воды пил много; мне советовали пить побольше, и я выпивал на менее двух с половиной литров в сутки; на самом деле больше. Ноги пока не болели, но это ничего не значило: обычно боль в суставах появляется через два дня после химии. Помню, перерыл рюкзак, потом кладовку в поисках шкатулки: нашел разводной ключ, который не мог найти неделю назад, набор карандашей для Майи, который положил сюда на полку и забыл чуть ли не полгода назад, еще какую-то мелочовку; а шкатулку не нашел. Мне смутно помнилось, что она лежала на полке рядом с набором канцелярских принадлежностей; но сейчас ее там не было. Темнело. Электрический свет не достигал кладовки, и совсем скоро я перестал различать предметы. Надел на голову фонарик. Раньше я ходил с таким по заброшкам, теперь его использует Яна, когда осматривает орбиту моего глаза, чтоб снимать пинцетом наросшие корки и следить, не появилась ли опухоль.
Помню, как Яна впервые осматривала полость глаза с фонариком на голове, с пинцетом в трясущейся руке. Прошел только месяц или даже меньше после операции, в полости еще хватало ран и воспалений. Яна боялась, что ткнет неудачно куда-нибудь пинцетом и проткнет мне мозг. Когда она доставала корку в первый раз, то приговаривала: ой, мамочки. Ой, господи. А я совсем не боялся, было даже немного смешно. Говорил ей: ну же, смелее, видишь, я не боюсь. Яна говорила: дурак! Не представляешь, как это страшно. Все-таки я не врач! Я говорил: не волнуйся, я тебе полностью доверяю. На следующий день руки у нее дрожали меньше. Потом совсем привыкла. Со временем я сам наловчился проверять орбиту и убирать корки; впрочем, мне с одним глазом это было сложно, особенно если корки нарастали где-нибудь справа или проваливались вниз, к горлу, так что совсем от помощи Яны я отказаться не мог.
Теперь же я использовал фонарик на голове, чтобы найти шкатулку. Но ее нигде не было. Я осмотрел каждый уголок, вытаскивал из кладовки старые коробки, заглядывал под сложенные здесь старые вещи; ничего. Она как сквозь пол провалилась.
Подошла Майя:
— Папа, что ты ищешь?
Я сказал:
— Шкатулку. Такую маленькую… — Я попытался изобразить руками, как выглядит шкатулка, и махнул рукой. — Да нет, ничего. А ты что делаешь?
