После введения вещества минут на двадцать меня помещают в комнату — ждать, пока вещество распространится по организму. Ждать следует в полулежачем положении на специальной койке. Руки помещены вдоль тела: скрещивать нельзя. В комнате кроме меня еще один пациент. За нами следят: я вижу глаза камер, уставленные на нас. Я отделен от соседа высоким передвижным экраном. Мой сосед тяжело хрипло дышит. Может, рак легких. Впрочем, как знать. Мы не разговариваем. Мне сказали, что если я захочу в туалет, то я имею право встать и сходить в туалет, предназначенный для «излучающих» пациентов. Слово «излучающих» произнесла медсестра, давая мне инструкцию; мне оно понравилось. Я встаю, излучая, открываю дверь, продолжая излучать. Попадаю в другую комнату: почти точная копия нашей, но здесь на койках лежат излучающие женщины. Я быстрым шагом прохожу мимо них, снова открываю дверь и выхожу излучать в коридор. Передо мной широкая дверь с надписью «туалет» и со знаком радиационного заражения. Все это очень футуристично, и посещение туалета тоже кажется чем-то фантастическим; ведь я излучаю даже здесь.
Потом я возвращаюсь на койку. Медсестра зовет меня: «Данихнов». Меня ведут в другой кабинет, делают КТ. Потом возвращают в комнату — еще какое-то время продолжаю излучать полулежа. Снова вызывают: опять КТ. Я-то думал уже все, но — нет. Наконец отпускают. Я свободен: можно попить водички из кулера и пройти в комнату ожидания, где ждут больных сопровождающие; меня ждет Яна. Результат будет завтра утром. Только сначала надо оплатить процедуру. Нет, она оплачивается не в этой футуристической лаборатории среди работников в белых халатах и излучающих пациентов; нам следует пройти в поликлинику и оплатить в кассу там. Только наличными, карточкой нельзя, потому что нет терминала приема платежей. Значит, следует найти банкомат. А результат будет завтра утром.
И действительно: завтра утром приходит результат. У меня находят целых три очага с повышенным накоплением действующего вещества. И подозрение на метастаз в шее слева. Но это может быть и сильное воспаление, неясно. При сильном воспалении глюкоза тоже накапливается. Да и очаги не сказать чтоб достоверные: имеются сомнения. В общем, не совсем все понятно. И это обидно: процедура стоит недешево, и мы с Яной надеялись, что уж она-то покажет достоверный результат. Мы показываем снимки радиологу Рэмовне из Бурденко. Она говорит: а ведь действительно недостоверно. Понимаете, в чем тут дело: у вас и мозг усиленно глюкозу жрет, из-за этого могут быть сомнения, и воспаление к тому же, и вот тут пишут, что «узловых образований» не обнаружили в одном из очагов, вам с самого начала надо было не с глюкозой ПЭТ делать, а с тирозином.
— И что же теперь? — спрашивает Яна.
— Надо еще раз сделать, — говорит Рэмовна, — теперь с тирозином. Блин, обидно-то как. Понимаю, что дорого, но нам важно не ошибиться.
— Если надо, мы согласны, — говорит Яна.
— Давайте тогда так: вы сейчас оформляйте документы на квоту. Кибернож вам назначим где-то на конец марта — раньше все равно не получится, очередь. За несколько дней до этого вам сделают ПЭТ с тирозином. А потом ляжете и облучитесь. Давайте я сейчас им позвоню, сразу договоримся.
Она звонит. Договаривается, чтоб мне сделали ПЭТ с тирозином через месяц. ПЭТ с тирозином делают не каждый день, только по четвергам. И вот в один из четвергов нашлось для меня место.
Я задаю вопрос, который меня мучает:
— А целый месяц — это ведь, наверное, долго ждать? Опухоль за это время не увеличится?
— Не-е-ет, — преувеличенно бодрым голосом произносит Рэмовна, — вам же пока химию будут делать; не увеличится.
— Может, все-таки облучать по этому ПЭТ? — спрашиваю я. — Готов рискнуть, чтоб опухоль убрали.
— Понимаете, — говорит Рэмовна, — если хочется рискнуть, у вас в голове можно и гранату взорвать, тогда уж точно опухоль уберем; но нам все-таки важно поберечь здоровые ткани.
Через месяц в середине марта мне делают ПЭТ с тирозином. Все происходит почти так же, как и в случае с ПЭТ с глюкозой. Я спрашиваю работницу в белом халате: а это не вредно, так часто вводить в меня радиоактивное вещество?
— Не-е-ет, — бодрым голосом отвечает она, — оно же быстро распадается, буквально за пару часов.
ПЭТ с тирозином показывает всего лишь один очаг в голове. Метастаз в шее снова сомнителен: вроде бы что-то и есть, а может, и нет. Но с очагом вроде бы определились. Однако мне предлагают снова сделать ПЭТ с глюкозой, причем завтра же и при том бесплатно.
— Зачем? — говорю я. — Вот же, есть достоверный результат с тирозином.
Но работники центра ПЭТ мягко настаивают: это полезно сделать для вас же. Для киберножа нужна точность. Я пытаюсь отказаться, но работники центра ПЭТ не сдаются. Чем-то их заинтересовал мой случай: им обязательно надо повторить ПЭТ с глюкозой. Я сдаюсь: хорошо, давайте.
На следующий день мне делают ПЭТ с глюкозой. Это уже привычно, и лаборатория больше не кажется футуристичной, все это кажется довольно скучно и буднично. Я как всегда выпиваю несколько стаканчиков воды из кулера: чтоб нуклиды поскорее из меня вышли. Вечером приходит результат: опять три очага. По всей видимости, два из них — сильное воспаление, раз исследование с тирозином их не видит, и только один — опухоль. В конце бумаги вывод: достоверный очаг только один и смутное подозрение на единичный метастаз в шее. Советуют взять из шеи пункцию, чтоб уточнить. Я объясняю, что в Ростове мне буквально недавно брали пункцию и отдавали взятую жидкость на цитологию, потому что там тоже подозревали метастаз в шее, но так и не нашли. Вообще мне брали жидкость из этого подозрительного лимфоузла уже три раза: постоянно подозревают метастаз.
— Возможно, это воспаленный лимфоузел, — говорит работница в белом халате, — но все-таки стоило бы перепроверить.
Я говорю, что, конечно, да, перепроверим. Наконец меня отпускают.
Мы несем диски радиологу Рэмовне.
Она проверяет диски и говорит: знаете, а у вас диск с тирозином не считывается. Говорите, только один очаг, да? Ну в принципе, да, в выписке это есть, но сами снимки тоже нужны. Без снимков никак, для киберножа надо обязательно. Яна говорит: как же так, почему не считывается? Нам же записали… Ну вот, смотрите, говорит Рэмовна, я пытаюсь считать, пишет, что изображений нет, в папку вручную захожу, и их там действительно нет, только оболочка программы.
Утром Яна бежит в лабораторию ПЭТ, чтоб нам перезаписали результаты исследования на новый диск, а я в это время прохожу врачей в Бурденко.
Наконец новый диск записан и считывается.
— Ну вот, — говорит Рэмовна, — с очагом теперь все понятно. Будем облучать в режиме радиохирургии, то есть однократное облучение. Если бы очагов действительно было три, пришлось бы доводить до 80 грей и где-то за три или пять фракций все это проделывать. А в вашем случае хватит одной.
Вся эта беготня из одной больницы в другую похожа на дурной сон. Помню, как думал: это происходит не со мной. Я не здесь; я путешествую, работаю, гуляю с Яной и детьми в парке, делаю все, что угодно, только не обсуждаю с радиологом в Бурденко, сколько будет фракций. Я делаю, что угодно, только не слушаю, как она говорит, что 80 грей — это большой шанс вызвать радиационный некроз.
