Когда я это услышал, то в первую очередь подумал: теперь мы не уложимся в месяц. Не начнем вовремя облучение. Это было обидно. Еще я подумал, какой ад мне предстоит: две недели в постели без права вставать на ноги. Я вспомнил, как мучился в реанимации, когда мне надо было провести почти без движения всего одну ночь.
Профессор сказал: за ним нужен будет постоянный присмотр, а он лежит в общей палате. Надо будет выносить утку, кормить его и так далее. Не думаю, что в общей палате это возможно. Нейрохирург сказал: да, в общей это вряд ли возможно. Надо поместить его в отдельную палату. Но отдельная палата не бесплатная, сказал профессор. Не знаю, получится ли. И кроме того, за ним нужен будет уход.
Я сказал: Яна сможет за мной присматривать, если ей позволят ночевать в больнице.
Профессор Светицкий и нейрохирург переглянулись. Нейрохирург пожал плечами. Они еще немного обсудили этот вопрос. Потом нейрохирург ушел. Мы с профессором Светицким вышли из перевязочной; Яна поднялась с кресла в коридоре нам навстречу. Светицкий объяснил, что после операции у меня подсачивается ликвор: питательная жидкость, которая окружает головной мозг. Операция была серьезная, убрали пораженную кость, зачищали опухоль чуть ли не до самого мозга, и в результате возникло такое осложнение. Отсюда, видимо, и скачки температуры. Более того, сказал профессор, не хочу вас пугать, но есть ненулевой шанс заболеть менингитом. Поэтому, если ликворея не прекратится, придется сделать пункцию, чтоб снизить давление в черепе. Это неприятная процедура, которая может занять до двух недель; при этом Володе нельзя вставать с постели. Предстоит много бытовых неудобств. Потом он спросил: есть ли у вас возможность перебраться в платную одноместную палату?
Яна сказала: думаю, да. Главное, чтоб нашлось место.
Мы отправились в кабинет к старшей медсестре, и в тот же день я переехал в двухместную палату; к счастью, в тот сезон в отделении хватало свободных мест, и я оказался в палате один. Это была прекрасная палата: свой туалет, холодильник, свой столик и даже маленький телевизор, которым я, впрочем, не пользовался. Более того: палата не напоминала, собственно, больничную палату: это была небольшая, но уютная комната. И главное: свой кондиционер, прохлада после духоты совместного помещения. Помню, как на меня впервые после операции накатило счастье: тогда для счастья мне нужно было так мало. Мы с Яной поужинали, она уехала домой. Я остался в палате один: ни жары, ни металлического храпа человека без гортани, никого, только я в одиночестве в своей палате. Я поставил в холодильник сок, и через полчаса, когда он достаточно охладился, выпил его; это был превосходный холодный яблочный сок. Мне показалось, что я не пробовал в жизни напитка вкуснее. Я прилег на кровать: она показалась мне самой мягкой и удобной кроватью на свете. Я укрыл ноги одеялом: ноги согрелись. Голова удобно разместилась на подушке. Ничего не мешало. Я лежал в полной тишине и спокойствии. Тихо жужжал кондиционер. Мир и покой. Счастье. Я был здесь хозяин. Я был хозяин своего тела. Я повторял про себя: надо заживлять раны. Надо успеть заживить раны за месяц и начать облучение. Надо успеть и начать. Не нужен никакой дренаж: я должен заживить раны сам. Я повторял это недолго, потому что уснул. Это был крепкий сон. Я отлично выспался. Я не просыпался посреди ночи, не вставал, мне не надо было ходить по коридору, чтоб спастись от ужасных звуков, терзающих меня в общей палате, мне не приходилось заставлять себя спать — я спал спокойно, и ничто меня не тревожило. Я проснулся ровно ко времени процедур. Поднялся, переоделся, почистил зубы и пошел в процедурный кабинет. В процедурном кабинете мне померили температуру.
36.6.
Перемена была разительная: явное улучшение. На перевязке обнаружилось, что ликворея прекратилась. Тем не менее профессор послал нас с Яной на КТ, чтоб убедиться. В описании КТ предположили, что ликвор вытекал из удаленного зрительного нерва. Профессор, читая описание и разглядывая снимки, возмущался: сколько раз проводил резекцию зрительного нерва, такого не было и тут вдруг! Тем не менее было видно, что он успокоился. После переселения в отдельную палату я пошел на поправку; и наконец-то смог выспаться.
Примерно в то же время пришли результаты гистологии. Опухоль подтвердилась (в чем, впрочем, никто не сомневался): умеренно дифференцированный плоскоклеточный рак. В шее, несмотря на все опасения, опухолевых клеток не нашли — и это была для меня большая удача. А вот в глазное яблоко опухоль проникла, так что никаких сожалений по поводу потери глаза у нас с Яной не осталось.
В целом новости были скорее хорошие — для моей ситуации, конечно. Помню, как радовалась Яна. Помню, как она плакала и обнимала меня.
Я сейчас пишу и вспоминаю ее лицо: какая же она хорошая.
Глава девятнадцатая
В подвале дельфинария пахло плесенью. Широкий коридор привел нас в большое помещение под главным бассейном. Мы медленно шагали мимо широких опор, прижимаясь к стене; бетонный ужас нависал в темноте над нашими головами. Скоро обнаружилось свободное пространство и прямоугольное отверстие в стене под потолком; внутрь светила луна. Это было то самое подвальное окно, в которое мы так и не решились пролезть три дня назад. Между двух опор стоял на боку большой деревянный ящик. Дима пнул его: ящик накренился, но устоял. Внутри ящик был пуст. Рома нашел среди обломков на полу настенные часы без стрелок. Сказал: это надо обязательно сфотографировать, поломанные часы символизируют застывшее время. Дима вытянул вверх руки и подпрыгнул: попытался уцепиться за край окошка. Рома расположил часы у стены и примеривался, как бы получше их снять, чтоб они еще более точно символизировали застывшее время. Я посветил ему фонариком. Подошел Дима. Я спросил: ну что, допрыгнул? Он посмотрел на меня: что? А, нет, слишком высоко. Вы что тут делаете? Я сказал: фотографируем часы. Рома опустил фотоаппарат: да ну их. Все это ерунда, тут нет времени. Я спросил: почему? Часы без стрелок в этом мертвом помещении: разве ты можешь такое пропустить? Это обязательно надо сфотографировать! Может, эта фотография выстрелит, и ты прославишься на весь мир. Рома снова поднял фотоаппарат: ты абсолютно прав, я чуть не сдался. Я сказал: так держать. Рома сказал: до-о. Я попросил Диму: посвети за меня на часы, хочу тут кое-что посмотреть. Дима сказал: хорошо. Я отошел в сторону, направив луч налобного фонаря на листок бумаги, торчавший из кирпичной крошки возле стены. Я наклонился и осторожно вытянул листок; на нем осталась ржавая царапина. Я встряхнул листок, избавляясь от кирпичной крошки. Это был детский рисунок: девочка-русалка на дне синего моря в окружении дельфинов-прислужников. Подписано: Жанна У., 1 «Б» класс. Я огляделся: возле входа в помещение на полу лежал еще один рисунок. Я услышал, как Рома говорит Диме: так, теперь поверни их немного сюда. Да не так. Дима спросил: так? Рома сказал: нет, не так. Да вот так же. Ладно, давай я сам.
Я подошел к входу, наклонился и поднял рисунок. Автор был Сережа, без инициалов и принадлежности к классу. Сережа изобразил морского царя, высунувшегося по пояс из воды. В небе над морским царем почему-то летел боевой самолет с красной звездой. Летели бомбы: самолет бомбил царя. Я взял и этот рисунок. Мне показалось обидным, что детское творчество пропадает в этой запущенности зря. Хотелось собрать все рисунки. Я вышел в коридор, посветил сначала в одну сторону, потом в другую. Никаких рисунков не увидел: коридор был пуст. Впрочем, в дальней части коридора возле деревянной двери на полу что-то темнело. Я подошел ближе: это была дохлая крыса. Крови не видно: может, умерла от старости. А может, старушка-охранница подсыпала ей яду. Я сфотографировал мертвое животное. Дернул дверь за ручку. Дверь легко открылась. Это была небольшая кладовка: внутри старая швабра, ржавое ведро, а в углу — стопка бумаг, придавленная сверху кирпичом. Я шагнул внутрь, убрал кирпич и поднял несколько верхних листов. Это были детские рисунки. Я подумал, как это несправедливо: дети старались рисовать, а их рисунки нашли свой конец здесь. Я разглядывал рисунки: первый, второй, третий и так далее. Женя Г., Петя А., Лена Богатырева, почему-то фамилия полностью. Меня охватило странное чувство: страх и сопричастность. В каждом из этих детских рисунков было остановившееся время; вот как у Ромы в часах, только часы для меня были мертвый обломок. У меня задрожали руки. Я был в темноте, один, свет падал только на бумагу у меня в руках. Громко хлопнула дверь за спиной. Я на миг зажмурился. Я знал: кто-то стоит у меня за спиной. Кто-то огромный и черный хрипло дышит у меня за спиной и так же, как я, смотрит на детские рисунки у меня в руках, что-то его заинтересовало в этом крошечном уголке детского творчества. Я слышал дыхание этой твари: в этом не было никакого сомнения. Это было металлическое дыхание; как будто дышит неземная тварь. Я кожей чувствовал ее присутствие. Как будто мне снова три года, и я укрываюсь одеялом с головой, чтоб спастись от неведомого существа, которое выползает из-под ковра на стене, которое тихо сидит совсем рядом, на моей кровати, и спасение я могу найти лишь в том, чтоб не двигаться и не раскрываться; все точно так же, как было тогда, не считая того, что одеяла у меня теперь нет. Я словно оцепенел. Я открывал и закрывал глаза, ожидая, когда это начнется; или закончится. Что «это» — я не понимал. Я говорил себе: это приступ. Психоз. Паранойя. Шизофрения. Я осознавал, что, кроме меня, в кладовке никого нет. Что дверь захлопнулась сама по себе — бывает. Доводчик сработал. Я понимал это — и все равно боялся. Это был панический ужас. Не уверен, что когда-нибудь еще испытывал нечто подобное; любой другой страх был лишь тенью этого ужаса. Ничего не осталось в целом мире: только стопка рисунков у меня в руках и тварь за спиной. Я понял, что еще немного — и действительно сойду с ума, перестану быть собой. Я попытался сосредоточиться на рисунках. Что-то внутри меня кричало: беги, беги, беги, но я сопротивлялся этому воплю; я внимательно разглядывал рисунки, стараясь находить нужные мне детали. Вот работа Ирочки Т.: толща воды, падающая с горы в море; по этому водопаду на дельфинах спускаются улыбающиеся дети. Вот картина Вовы К., 3 «А» класс: тезка изобразил бассейн, в бассейне плавают люди и дельфины, а возле бассейна стоят зрители, видимо, это главный бассейн дельфинария; изображено достаточно реалистично; даже вышка есть с человеком на краю. Я зажмурился: мне показалось, что тварь наклонила свою уродливую голову буквально у меня над левым плечом, и если я скошу взгляд, то обязательно увижу ее. Я открыл глаза и посмотрел на следующий рисунок. Автор Ваня П., 1 «В» класс. Берег моря. На песчаном желтом берегу сидит испуганный маленький мальчик. В воде стоит женщина, протягивает мальчику свои непропорционально длинные руки. Женщина что-то говорит: это понятно по комиксовому облачку возле ее рта. В облачке написано детским почерком, такими старательными детскими буквами, на удивление грамотно: «НЕ БОЙСЯ».
