Используя лексику военных корреспондентов (а Маделин знала, что Изабель Джейкобс как раз и была военным корреспондентом), она могла бы сказать, что Китти Финч улыбалась ей с явно враждебными намерениями.
Урок ботаники
Повсюду стояли таблички, сообщавшие, что сад является частной собственностью, но Китти настойчиво утверждала, что она знакома с фермером и никто не спустит на них собак. Последние двадцать минут она только и делала, что указывала на деревья, которые, по ее мнению, «явно хворали».
— Вы замечаете только больные деревья? — Джо Джейкобс прищурился на солнце и, затеняя глаза руками сплошь в комариных укусах, посмотрел в ярко-серые глаза Китти.
— Да, наверное.
Ему показалось, он слышит в высокой траве звериное рычание. Он сказал Китти, что это, должно быть, собака.
— Не переживайте о собаках. У здешнего фермера две тысячи оливковых деревьев. Ему есть чем заняться кроме того, чтобы бегать за нами с собаками.
— Что ж, будем надеяться, что такое количество деревьев его отвлечет, — пробормотал Джо.
Его черные кудри, уже посеребренные сединой, липли к ушам. Потрепанная соломенная шляпа то и дело сползала и падала. Китти приходилось забегать к нему за спину и поднимать шляпу с земли.
— Ой, две тысячи… это не много… совсем не много.
Она наклонилась, чтобы рассмотреть полевые цветы, росшие в высокой белой траве, доходившей ей до колен.
— Это Bellis perennis. — Она сорвала пригоршню белых соцветий, похожих на мелкие ромашки, и отправила их в рот. — Каждое растение принадлежит к какому-то семейству.
Китти Финч зарылась лицом в цветы и принялась перечислять их названия на латыни. На него произвело впечатление, как бережно она держит растения и как доверительно рассказывает о них, словно о близких знакомых. Как будто это и вправду была семья со своими проблемами и диковинными особенностями. Потом Китти сказала, что больше всего на свете ей хочется увидеть маковые поля в Пакистане.
— На самом деле, — призналась она, явно нервничая, — я написала об этом стихотворение.
Джо резко остановился. Так вот зачем она здесь!
Молодые женщины, которые преследовали его и хотели, чтобы он прочитал их стихи — и теперь он был уверен, что она тоже одна из них, — всегда начинали с признания, что написали стихотворение о чем-то незаурядном. Они с Китти шагали бок о бок, пробивая тропинку в высокой траве. Он ждал, когда она заговорит, когда обратится к нему со своей скромной просьбой, ждал, когда она скажет, что начала писать стихи под влиянием его книг, сбивчиво объяснит, как ей удалось выследить его во Франции, а потом спросит, не окажет ли он ей любезность, если, конечно, у него есть время, сможет ли он прочитать ее крошечное стихотворение, вдохновленное им самим.
— Стало быть, вы прочли все мои книги и приехали следом за мной во Францию, — резко проговорил он.
Ее щеки снова залились румянцем. И щеки, и длинная шея.
— Да. Рита Дуайтер, владелица виллы, — приятельница моей мамы. Рита сказала мне, что вы сняли виллу на лето. В межсезонье она разрешает мне жить на вилле бесплатно. Но в этот раз мне нельзя было сюда, потому что ВЫ ее зы-за-зы-заполонили.
— Какое же сейчас межсезонье, Китти? Июль — это самый разгар сезона, разве нет?
У нее был явный акцент жительницы северной части Лондона. И кривые передние зубы. Когда Китти не заикалась и не краснела, она напоминала скульптуру из воска, отлитую в сумрачной венецианской мастерской. Для ботаника, которому, по идее, следует часто бывать на открытом воздухе, она казалась слишком бледной. Мастер, ее сотворивший, был настоящим умельцем. Она умела плавать, краснеть и плакать и знала слова вроде «заполонить».
— Может быть, сядем в тенечке?
Джо указал на большое дерево, окруженное камнями.
Толстый коричневый голубь уселся на тонкую ветку, которая тут же прогнулась под ним и грозила сломаться.
— Хорошо. Кстати, это лы-лы-лещина. Лесной орех.
Он устремился вперед прежде, чем она закончила фразу, и сел на землю, привалившись спиной к стволу. Китти замялась, словно ей не хотелось садиться с ним рядом, и он похлопал рукой по земле, расчищая ту от упавших листьев и тонких веточек. Китти все-таки села и расправила на коленях свое полинявшее платье из синего хлопка. Он не столько услышал, сколько почувствовал, как под тонкой тканью колотится ее сердце.
— Когда я пишу стихи, я всегда представляю, что читаю их вслух для тебя.
Они уже перешли на «ты», как-то естественно и незаметно.
Вдалеке прозвенел колокольчик. Как будто где-то в саду паслась козочка, невидимая в высокой траве.
— Почему ты дрожишь?
Он чувствовал запах хлорки, исходивший от ее волос.
— Да. Я прекратила принимать таблетки, и теперь у меня дрожат руки.
Китти придвинулась чуть ближе к нему. Он сначала не понял, как к этому отнестись, но потом увидел, что она уклоняется от цепочки красных муравьев, марширующих у нее под ногами.
— Что за таблетки?
— Я решила пока обойтись без них. Знаешь… это даже приятно: снова почувствовать себя несчастной. Когда я принимаю таблетки, вообще ничего не чувствую.
Она прихлопнула муравья, заползшего ей на ногу.
— Об этом я тоже писала. Стихотворение называется «Собирая розы под сероксатом».
Джо достал из кармана лоскут зеленого шелка и высморкался.
— Что такое сероксат?
— Ты знаешь, что это такое.
— Все равно расскажи, — сказал он, шмыгнув носом.
— Сероксат — очень сильный антидепрессант. Я сидела на нем много лет.
Китти смотрела в небо, вдавленное в вершины гор. Он сам не понял, как так получилось, но он потянулся к ее холодной дрожащей руке и крепко сжал. Она правильно сделала, что возмутилась вопросом. Он сжимал руку Китти, и это было безмолвное признание: он знает, что она читала его стихи, потому что в стихах он рассказал всю правду о своей юности на таблетках. Когда ему было пятнадцать, он разрезал себе запястье. Ничего серьезного. Легкий порез. Просто эксперимент. Бритва была холодной и острой. Его запястье — теплым и мягким. Они вовсе не предназначены друг для друга, запястье и бритва, это была детская игра в снап. Он забрал себе все карты.
Врач, старый венгр с волосами в ушах, не поверил, что это всего лишь игра. Врач задавал вопросы. Врач хотел знать всю его биографию. Имена, места и даты. Как звали маму, отца и сестру? На каком языке говорили у них в семье? Сколько ему было лет, когда он видел родителей в последний раз? Джо Джейкобс не стал отвечать. Он грохнулся в обморок прямо в кабинете, и в результате его подростковые годы прошли в плотном тумане транквилизирующих препаратов. Или, как он написал в своем самом известном стихотворении, переведенном нынче на двадцать три языка: злая фея заключила со мной договор: «ты отдашь мне свою историю, а я дам тебе что-то, что заставит тебя забыть».
