– Ты это уже говорил, – слабо улыбнулась я.
– Мне хочется показать тебя врачу.
– Не самая плохая идея, – согласилась я. – Психиатру. Я, кстати, одного даже знаю. Он меня уже смотрел, вроде сказал, что все в норме.
– Это было до или после того, как ты отказывалась выходить из автобуса? – усмехнулся Герман. – Проходи, пожалуйста, располагайся.
– Чувствуй себя как дома? – спросила я, следуя, скорее, рефлексу. Герман раскрыл старую, обитую бордовым дерматином, дверь. Квартира была тоже такой, что представить, что в таком месте может жить Герман Капелин, было невозможно. Скорее, тут жили старые люди, жили много лет и привыкли жить одним-единственным, давно уже устоявшимся циклом. Утро – день – вечер. Старый телевизор «Sony» – один из первых цветных. Огромный ковер на полу. Болгарская стенка. В кухне не было даже микроволновой печи, зато занавески были подвязаны лентой, бежевые с ярко-красными клубничинами. Самая мода – годы так в девяностые.
– Это квартира моей мамы, – пояснил Герман, перехватив мой растерянный взгляд. И тут же добавил: – Нет, не волнуйся, тут никого нет. Мама умерла пару лет назад.
– Ох, сочувствую.
– Да, – Герман только кивнул. Он сбросил ботинки, помог мне снять куртку, дал мне тапочки – смешные, фиолетовые, с такими же фиолетовыми помпончиками.
– Сколько ей было? – спросила я и получила в ответ удивленный и даже немного оскорбленный взгляд. О таком не спрашивают, о таком принято молчать, чтобы якобы не сделать человеку больно, но на деле это как проскользнуть взглядом мимо человека в инвалидном кресле, обрекая его на удел человека-невидимки.
– Я ведь совершенно ничего о тебе не знаю, – ответила я, просовывая ноги в тапочки. Герман улыбнулся и склонил голову, словно я была смешным ребенком и выпалила какую-то наивную детскую нелепость.
– Мама умерла молодой.
– Это самое ужасное. Смерть всегда ужасна, но безвременная ужасна вдвойне, да? Что случилось?
– Ты спрашиваешь из вежливости, что ли?
– Из вежливости я бы молчала, разве не так? Нет, я хочу знать, Герман.
– Ты странная, все-таки ты очень странная. Совсем не такая, как…
– Как что? – удивленно переспросила я, но Герман вдруг отвернулся и задумчиво принялся копаться в своем холодильнике. Затем он повернулся и вздохнул.
– Она заболела. Я был в Израиле, а она тут болела. Можешь себе представить?
– Это ужасно, очень тяжело, – пробормотала я, но Герман отчего-то совсем не казался удовлетворенным моим ответом. Напротив, он ждал чего-то еще, он был зол, сжал зубы и смотрел на меня с непонятным обвинением во взгляде.
– Что – тяжело? Ухаживать за смертельно больной матерью? Я не знаю, я понятия не имею, каково это. Мне позвонили, когда уже было не нужно ни за кем ухаживать.
– Тебе не сказали? – я закрыла рот рукой. – Как так? Почему?
– Вот именно, почему не позвонить единственному сыну? Но нет, она запретила. Она болела одна и ничего мне не сказала, можешь себе представить? Она, видите ли, не хотела меня отвлекать, она не хотела, чтобы я вернулся и взял на себя груз, понимаешь?
– Я… понимаю, наверное, – пробормотала я, мотая головой. Герман отвернулся.
– А я не понимаю. Это было не нужно, эта безумная ложь во имя чего-то непонятного, эти «у меня все в порядке». Это не любовь, это – я даже не знаю, что. И не могу найти этому название. Чтобы я не страдал? Ну я все равно страдал. Только меня словно обухом огрели по голове. И никакой возможности что-то исправить. И все, что я чувствую в этой связи, – это злость. До сих пор. Хотя уже прошло столько времени, но это пресловутое умиротворение не наступает, потому что, знаешь ли, это было мое дело. И я должен был решать, нести этот груз или нет, – он вдруг с силой захлопнул холодильник.
– Любовь иногда толкает людей на необъяснимые поступки, – тихо сказала я. Герман шумно выдохнул, потер ладонями лицо, а затем выпрямился и попытался улыбнуться.
– Я не знаю, зачем я тебя еще всем этим нагрузил. Видишь, я не смог не рассказать. А она молчала целый год. Вот – опять. Ладно, не важно. Извини.
– Я сама хотела этого, да? Так что нечего извиняться. Зато теперь я знаю тебя лучше.
– А до этого я был – просто один из толпы восторженных почитателей твоего отца, так ведь? – поддел меня Герман, явно пытаясь сменить тему.
– Ты его восторженно почитал? – усмехнулась я.
– Его все восторженно почитали, а ты нет?
– Не знаю. Я любила его как отца, но восторженно почитать… я так ненавидела всю эту вашу катавасию с физикой. Вы меня усыпляли. Как начнете бубнить, так никаких сил, сразу спать хочется.
– Физика вообще-то совсем не скучная, – обиделся Герман. – Точные науки на сегодняшний день – это практически новая форма религии, только такая, где если правильно прочитать молитву, то результат обязательно совпадет с ожиданиями. И свинец обязательно превратится в золото – если соблюдать идеальные условия эксперимента.
– Я уже зеваю, – предупредила я, и Герман в шутку «в ужасе» прикрыл рот рукой.
– Нет-нет, не засыпай, это я так – шучу. Лекции не будет.
– Точно? А то мне, может, лучше сбежать?
– Не нужно только убегать, пожалуйста. У меня хоть ноги и длинные, но бегаю я медленно. И вообще неспортивен.
– А у нас в семье из спортивных людей только Файка с ее бадминтоном, да и то эта напасть с ней случилась около года назад, не больше.
– Бадминтон? Это что за зверь? Который на даче летом, воланчики там, птички?
– Если бы, – хмыкнула я. – Видела я пару раз этот их бадминтон. Безумная игра, хуже боев без правил.
– Серьезно? Мы говорим об одной и той же игре? Той, где такие ма-а-аленькие воланчики, а по ним стучат такими то-о-о-оненькими ракеточками?
– Он самый. Файке однажды этим ма-а-а-аленьким воланчиком так залепили в щеку, что она три дня с отеком ходила и неделю с синяком.
– Ужас какой.
– Ага, ужас. Хотя для Файки не так уж… вообще забавно даже, – сказала я и расхохоталась. Герман смотрел на меня с удивлением и непониманием, пока я смеялась. Как объяснить, что моя сестра Фаина, самое мирное на земле существо, стабильно получает фингалы, причем самым дурацким и не свойственным людям образом.
– Отсмеялась? – недовольно пробубнил Герман. – Пельмени будешь?
– Пельмени? – переспросила я. В животе бурчало, я вспомнила, что вообще не ела со вчерашнего вечера. – Буду пельмени. Хоть слона буду.
– С кетчупом, с майонезом или со сметаной?
– Слона с кетчупом?
– Или сметаной, или майонезом, – кивнул Герман, наливая из кувшина воды в стеклянный стакан. Не знаю, как он догадался – я умирала от жажды. Герман протянул мне стакан воды.
