– А вы были в здешнем зверинце? – обратился к сотрапезникам Филимонов.
– Конечно, был, – сказал Косолапов.
– А я нет, – сказал Тетюрин.
– Сходи.
– Зачем?
– Там обезьяна из Петербурга. Зверинец привозной, только на лето. Все звери из Москвы, рептилии, парнокопытные… А обезьяна из Петербурга. Ваша обезьяна, увидишь.
– Макака?
– Гамадрил.
Выпили за обезьяну.
Косолапов достал из сумки папку с тесемочками.
– Это тебе, – протянул Тетюрину.
– Что там?
– Портянка. Изучи на досуге. Обработаешь, пару публикаций сделаем.
Тетюрин вертел папку в руках, не решаясь открыть.
– У меня приятель один, – объяснял Косолапов, – большой оригинал, боюсь, у него лингвистическая шизофрения…
– Лингвистическая? Что такое лингвистическая шизофрения?
– Патологическое влечение к игре буквами – например, к поиску палиндромов. Есть такие, которые все читают наоборот, слева направо. А у этого на анаграммах задвиг. Вот ты когда слышишь слово апельсин, о чем думаешь? Об апельсине. А он думает, что получится, если переставить буквы в апельсине. И получается спаниель. У него дар. Болезненный дар, но для нашего дела чрезвычайно полезный.
Косолапов достал мобильник.
– В Питер звоню. 246-46-77. Хорошо запоминается. Геннадий Григорьев, поэт. Не знаешь такого?
Тетюрин плохо знал современных поэтов.
– Алло! Геша? Узнал?… Легче на тот свет дозвониться!.. Третий день звоню!.. Где-где… На острове, на необитаемом… Да вот сидим, водку пьем, тебя вспоминаем… А ты как думал? Именно так… У меня к тебе заказ, дорогой… Да, да, и ты дорогой, и заказ дорогой, не придирайся к словам, вы все дорогие… – Косолапов показал глазами Тетюрину: наливай.
Тетюрин определил по два булька на брата.
– Ну так что, проанаграммируешь человечков?… Двух! Мужчину и женщину!.. Записывай!.. Бо-га-ты-рев Леонид Станиславович… – диктовал Косолапов. – Нет, комплиментарно, пожалуйста. Как ты умеешь. Без говна… Достойный человек, наш клиент, без говна анаграммируй!.. Ладно, ладно, «много согласных»… Ты мне цену не набивай. Значит, что может быть: решительность, справедливость, неподкупность… новое имя… сам увидишь… И женщину… Не-со-е-ва… Не-со-е-ва, – повторил Косолапов, – Анастасия Степановна… Так!.. За ночь справишься?… А ты попробуй. Я жду.
– Сухой закон, – сказал Филимонов.
0,7 завершилась. Не побежишь. Политтехнологи поплыли обратно.
2
Колян сам пожалел, что вспомнил о своем происхождении: сын врачей-ветеринаров, чего он всю жизнь почему-то стеснялся, – а тут вдруг в штабе расхвастался (обсуждалась возможность материализации Ушанки): мол, все эти «противоэпизоотические показания» и «вакцинации-стерилизации» он с молоком матери впитал; таков, мол, дискурс был в их семье типа лексики по работе. «Тебе и карты в руки», – сказали Коляну.
Что было, то было. Отец по линии Госэпидемнадзора был одно время ангажирован службой отлова безнадзорных животных – шла кампания профилактики бешенства. Юный Коленька, столь же здравомыслящий, сколь и впечатлительный, однажды побывал у отца на работе – в так называемом карантинном виварии. С тех пор слово «живодерня» стало для Николая кодовым именем благоприобретенного комплекса, так и не изжитого им ни на его философском, ни на экономическом, куда он перепоступил после академки, ни опять на философском, где восстановился, чтобы защитить дипломную с весьма не характерным названием «Долг и платеж» («…и падёж», слышало чуткое ухо нечто ветеринарское).
Ни философом, ни экономистом, ни тем более зоозащитником Николай так и не стал. Public relations – вот муза, которой он служит.
Не хотел за Ушанкой. Пункт-приемник находился за чертой города. Думал взять Тетюрина как зачинателя проекта, но тот после утренней стрелки на безымянном острове крепко спал у себя в номере. Друг Жорж взялся помочь. Третьим был водитель автобуса Женя, которому платили 200 в день (рублей).
Предчувствуя стресс, Колян (что делать!) купил пузырек.
Хозяин сторожки называл свою каморку офисом. А может, он и прав был – сторожкой помещение становилось только после шести, когда уходили служащие. Что-то среднее между школьным мед. кабинетом и жилконторским «красным уголком», каким хранит его коллективная память.
– Батя, а за кого голосовать будешь?
– Не голосую, – гордо ответил старик.
– Абстинент, – сказал Жорж.
Сторож, по-видимому, почувствовал себя уязвленным:
– Ничего, ничего, я тоже грамотный. Я такой тут зачет сдал, вам и не снилось.
– Тут зачеты сдают? – удивился Колян.
– А ты как думал! – важно изрек старик. – Мы тоже грамотные! У нас начальник еще в прошлом году в Москву посылался. На курсы повышения этого… квалификации. Потом семинар здесь проводил, читал предметы разные… Мы зачет сдавали.
– Ну и какие предметы вам начальник читал?… интересно даже.
– А вот такие. Зоопсихологию!.. Съел?… Вот какие!.. Управление стаей!.. Съел?… Юридические вопросы отлова!..
– Да ты, батя, профессор!
– Профессор не профессор, а перед Европой обязательства имеются!.. Гуманизм, можно сказать!
– Подожди. Тебе-то зачем сдавать зоопсихологию. Тебе надо психологию воров-собачников… или как вы их называете…
– А ты не думай, я тут только с весны сторожу. А до того я двадцать пять лет на отлове работал. Я с закрытыми глазами ее поймаю. Меня тут каждая собака знает. Я по улице иду, а они уже передают друг дружке, что Митрофанович идет, за километр обходят!
– Ты, батя, если цену нагоняешь, зря стараешься, договор дороже денег.
– Здесь ждите, ключи принесу. – Он вышел из помещения.
Колян смотрел в зарешеченное окно и видел глухую кирпичную стену, обезображенную многочисленными выщерблинами, словно здесь кого-то расстреливали. «Сиська» – мелом написано кое-как, стало быть, конкуренты проникли даже сюда.
Жорж изучал от скуки приказы на стенде, которые ему казались юмористическими, и основополагающие документы – положения, инструкции, предписания.
– А вот и про нас! – Он читал: – «Запрещается присваивать себе отловленных животных, продавать их и передавать каким-либо организациям».
Колян отозвался:
– Посодють.
– Слушай, как тебе нравится? «Эвтаназия и стерилизация производится только лицензированным специалистом-ветеринаром с соблюдением правил обезболивания».
– Мне это не интересно, – сказал Колян.
Вернулся страж и повел их в собачий острог. Собак было человек пятьдесят, несчастные заключенные; все сразу завыли, залаяли, заскулили. Справа под навесом за металлической сеткой томились больные, облезлые, у одной, отдаленно похожей на лайку, весь бок был голый и мокрый, у другой живот раздут так, что касалась земли гипертрофированными сосками. Слева – вроде бы чистые.
