– Эти бумажки? – И Голицын показал Рихтеру письма принцессы, вынутые из баула.
– Может, и эти… А может, и не эти… Мое дело какое: что скажет барыня, то и складывал. Я ее вещи и бумажки никому не отдавал без ее приказания. Вот за то и попал сюда.
– Как вы называете вашу барыню?
– Как все: Ваше императорское высочество.
– Вспомните: говорил ли в вашем присутствии кто-нибудь или она сама, откуда она родом? О ее родителях?
– Да зачем? Мне только одно говорили: принеси, убери, сходи. А в свободное время я на мандолине играл…
В камере перед Голицыным стояла Франциска фон Мештеде.
– Да ничего такого я о ней не знаю. Одно знаю: щедрая госпожа.
– Говорила ли она в вашем присутствии, кто она? Называла ли она себя дочерью императрицы или еще как?
– Все вокруг так говорили… А она? Не помню… Я как-то не задумывалась. Все говорили. Нет, не помню…
– Говорила ли она с вами о своих родителях, о своем происхождении?
– Да она вообще со мной мало говорила. Я ее одевала и раздевала – вот и весь разговор. Она даже когда в коляску меня с собой сажала, не объясняла, куда едет. И никто у нас в доме не знал заранее, что она делать будет. И даже на исповедь она никогда не ходила.
Князь взглянул на часы и сказал Ушакову:
– Ну что ж, теперь пошли. И помни: молчать обязан до смерти обо всем, что сейчас увидишь и услышишь.
– Так точно, Ваше сиятельство.
– Ох-хо-хо-хо, – вздохнул князь и, подняв грузное свое тело, направился в камеру к «известной женщине».
В камере принцессы.
Ушаков уселся за конторку и приготовился писать. Голицын тяжело сел на стул и внимательно поглядел на принцессу.
«Темные волосы, нос с горбинкой. Итальянка? Но по-итальянски, граф докладывал, знает плохо. Кто же она? Но хороша… Только исхудала очень».
– Кто дал право так жестоко обращаться со мной, и по какой причине вы держите меня в заключении?
«Ишь глазищи-то горят…»
– Обстоятельства жизни вашей, сударыня, нам хорошо известны по полученным вашим документам, и в том числе тем, которые вы у себя хранить изволили. Следственно, всякое запирательство с вашей стороны приведет лишь к тому, что будут употреблены – поверьте, мне горько об этом говорить, – даже крайние меры для выяснения самих сокровенных ваших тайн. А посему предлагаю вам оставить пустой гнев и отвечать со всей откровенностью на мои вопросы, полагаясь на безграничную милость Ее императорского величества. Вопросы будут предложены мною на французском языке, но если какой другой язык вам угоден…
Голицын остановился и вопросительно посмотрел на принцессу. Она молчала.
– Итак, вопросы будут предложены на французском. Вы называли себя всевозможными именами в разных странах Европы. Как вас зовут поистине?
– Меня зовут Елизавета. А путешествовать под разными именами, как известно Вашему сиятельству, в обычае людей знатных.
– Кто ваши родители, Елизавета?
– Не ведаю.
– Сколько вам лет, Елизавета?
– Двадцать три года.
– Какой вы веры?
– Православной, – усмехнувшись, ответила Елизавета.
– Тогда кто вас крестил? И где вы провели свое детство?
– Кто крестил, не помню. Детство провела в Киле, у госпожи Перон… или Перен, сейчас не помню. Сия госпожа постоянно утешала меня скорым приездом моих родителей. Но в начале 1762 года приехали в Киль трое незнакомцев и увезли меня в Петербург…
«Ох шельма: 1762 год – это же сразу после кончины императрицы Елизаветы! На что намекает, разбойница! Ох, записывать не хочется – будет гневаться государыня».
– А потом, – продолжила Елизавета, – обещали меня привезти в Москву, но по велению царствовавшего тогда Петра Третьего увезли далеко в Сибирь – к персидской границе…
«Далее я все знал из бумаг, далее шли ее обычные выдумки: как бежала с нянькой в Багдад, как принял их персиянин Гамид и передал другому персиянину Али…»
– …И вот тогда Али в первый раз сказал: «Ты дочь русской императрицы». То же повторяли все окружавшие меня.
– Можете ли вы назвать по именам людей, внушивших вам такую несуразную мысль?
– Кроме князя Али, никого не помню. Но в это время произошли большие волнения в Персии…
Она с упоением рассказывает. Лицо ее вдохновенно: она будто живет этими миражами, будто забыла, где находится…
«Далее повторяла все сказки, что в ее бумагах были. Про то, как Али в Лондон ее отвез. И как вернулась в Персию…»
– Из Лондона я отправилась в Париж. И всюду как приемная дочь князя Али я называла себя принцессой Али… Хотя в Париже множество французских дворян сказывали мне, что на самом деле я великая княжна и дочь императрицы Елизаветы.
– Кто сказывал? Можете назвать по именам?
– Легче перечислить, кто не сказывал. Запишите имена всех французских дворян – от министра герцога Шуазеля до принца Лозена. Но я упорно отрицала это и называла себя принцессою Али.
– Вы отрицали?
– Именно. В этот момент я получила большие деньги из Персии и купила в Европе земельную собственность – графство Оберштейн. При покупке графства я познакомилась с его прежним совладельцем Филиппом Фердинандом, князем Римской империи, герцогом Шлезвиг-Гольштейн-Лимбургом.
«Ишь как величественно. Грозит, грозит именем, шельма…»
– Князь вскоре влюбился в меня. И я не отвергла его любви. И князь официально попросил моей руки. Я дала согласие, ибо он мне был любезен. Но для заключения брака мне нужны были документы…
Она закашлялась, потом поднесла платок к губам, вытерла рот. И когда положила платок на колени, Голицын увидел…
«Бог мой… Кровь… Точно, кровь!»
– Не торопитесь, сударыня, – мягко сказал Голицын, – времени у нас предостаточно.
– Это у вас предостаточно. У меня – нет, – сказала она, усмехнувшись, спрятала платок и продолжила рассказ:
– С помощью документов я хотела разъяснить самой себе тайну моего рождения. Я даже решила сама поехать в Петербург и там представиться императрице. И снискать ее милостивое расположение, предоставив ей важные предположения о выгоде торговли России с Персией. Я надеялась, что за эту услугу государыня поможет мне разыскать мои документы и я получу принадлежащие мне фамилию и титул, достойные для вступления в брак с владетельным князем Римской империи.
«Опять за свое. Ох, будет в гневе матушка… Ох, и будет!»
– Я хотел бы узнать… – начал Голицын.
Но она, нежно взглянув на князя, ласково сказала:
