Потом, как митинги пошли, видел я двоих наших — один там интервью давал, как его травили при прежней власти, а другой рубаху рвал за рабочее дело и всё подкреплял это историями про родной завод. И оба искренне так, не за деньги. Так первого не травили, больше сам он кого-то со свету сживал, а второй ни на каком заводе сроду не работал, весь стаж у нас.
Они верили, верили, верили в то, что говорят.
Я каждый раз вспоминаю — угол лабораторного стола, „Двина“ бутылка, тонкая такая, высокая, колбасы я принёс ещё, краковской. И этот мой герой — такая неожиданная вещь у него случилась. Трагедия».
Жена его, рассовав по тумбочке еду, выходит покурить. Он оглаживает одеяло и говорит: «Брак должен быть скреплён ритуалами.
Тебе они могут показаться дурацкими, меж тем они обязательно нужны.
Мне тоже американские свадьбы с этими букетами и подвязками, танцем под „нашу песню“, всё то, что я видел в кино, кажутся дурацкими.
Я три раза женился и три раза этого избежал. Сейчас-то я думаю, что, наверное, обделил своих женщин — белым платьем, лимузином, всем этим безумием.
Но у них потом другие браки были — было из чего выбирать. А я и сейчас доволен — хоть и считаю, что хорошо куда-нибудь съездить, конечно.
Ну там на Оку, сесть с ней, обнявшись, на бугре, где-нибудь у Старой Рязани. Мы и сейчас с женой так ездим — возьмём пузырёк, да вдаль смотрим, ветер слушаем. Ока течёт, горя мало.
Но мы-то старые, навидались всякого.
Вот у американцев чего нет, так поклонения предкам на свадьбе — я, правда, опять же по кино сужу.
А у нас кому только не поклоняются.
Во всякой русской местности есть какой-то магический предмет, к которому ходят женихи и невесты после того, как их союз признан Богом или людьми. Они идут к мятущемуся Вечному огню, или ломятся на какую-нибудь смотровую площадку.
Ходят на могилы писателей.
По субботам на могилу Пушкина — очередь.
Говорят, что байкальские жители ходят на могилу Вампилова. С могилами всё ясно и довольно символично — это древний обычай — чуть что, ходить на могилы предков, спрашивать совета и предъявлять приобретения.
Отсюда и могила у Байкала, и Ясная Поляна, и Вечный огонь — повсеместно.
К Достоевскому, правда, не подлезешь. Да и какой совет, он, Достоевский, молодым даст? То-то.
Некоторые жители Москвы и Московской области ездят по Ярославскому шоссе в сторону Радонежа. Там есть памятник Сергию Радонежскому — фигура человеческая, хоть и из гранита, с врезанным в неё силуэтом мальчика.
Я как-то поехал покупать туда Святую Простоквашу и разговорился с каким-то жителем, что означает этот мальчик во чреве святого.
Житель уверял меня, что это символ плодородия. Оттого, говорил, его так привечают нерожавшие и бесплодные.
Но я не к этому тебя подвожу, не к этому… Тульские жители, свершив обряд брака, едут в Ясную поляну. Там, рядом с музеем, протекает река Воронка — так вот, обычно через реку Воронку женихи носили невест.
Носили, правда, по мосту, не так, как наши деды — станковый пулемёт.
Река символизировала жизнь. Понятное дело, жизнь прожить, не через Воронку пронести, но всё же.
Я это наблюдал из года в год.
При этом женихи были изрядно выпившие. Невесты, впрочем, тоже.
Я видел таких немолодых молодых, что медленно брели по мосту. Невеста тревожилась по понятной причине и громко орала шатающемуся жениху в ухо:
— Ты, блядь, смотри, не ёбнись, смотри…
А жених сопел ей в ответ:
— Не боись, сука, не боись. Не ёбнемся…
Это была идеальная пара. Да».
Он говорит: «Я давно живу и помню разные запрещения — при мне пьянство запрещали, а до этого — строить зимние домики на садовых участках. Потом запретили целоваться в метро, распивать слабогорячительные напитки и ещё что-то, что я не упомнил.
Я тебе так расскажу — в ту пору я ездил за деньгами, которые я заработал давным-давно. Выдавали мне их в день по чайной ложке — но тут уж сам виноват. Нашёл с кем связываться — не говоря уж о том, что нужно было долго искать эту разоряющуюся контору Нужно было, выйдя из метро, повернуться задом к Кремлю. У нас в Отечестве, чтобы сделать что-то своекорыстное, часто надо поступить именно так. А потом мне предстояло идти по этому району, где много интересных вещей — памятник Хо Ши Мину, в просторечье называемый „копейка“ и изображающий вьетнамца, несущего огромное блюдо с головой их вождя, там во дворах стоят Ленины в натуральную величину и обросшие терновником. Там прячутся у подъездов вазы с иероглифами, помнящие советско-китайскую дружбу.
В этих местах я прожил несколько лет, разглядывая в окно Акустический институт, которым заведовал тогда дед моего друга, а рядом была отчасти примечательная своей избранностью школа. Ещё там была какая-то библиотека с поэтическими вечерами, в двух шагах Музей Дарвина и Математический институт, в котором я что-то складывал и вычитал. Много там всего интересного, не говоря уж о том, что оттуда по свету пошли пятиэтажки — именно из этих экспериментальных кварталов. Ещё там был в каком-то закутке парк имени Фёдора Ивановича Тютчева. Парк там маленький — величиной с песочницу, но очень странный. В нём лежали три камня с полированными латунными табличками. На первом камне было написано: „В честь двухсотлетия поэта“ на втором значилось: „Нам не дано предугадать“, на третьем — „Умом Россию не понять“. В центре садика стояли три трубы, идущие из центра Земли, а на каждой из них сидело по маленькому ангелу. В натуральную величину, разумеется. Один ангел — с лирой. Другие с какими-то продолговатыми фрейдистскими предметами — не то с флейтами, не то с луками. Один из них — как огнегривый лев, другой исполненный очей, а третий вовсе не разлей.
— Воды, — я сразу захотел, впечатлённый этим зрелищем. Впрочем, куплен был херес.
За ангелами оказался барельеф с тётьками. Тётек было несколько, и одна из них, как Саломея, держала огромное блюдо с головой в очках. Почти Хо ши Мин, да только под головой написано, чтобы не перепутали — Тютчев Ф. И. Я получил денег, заработанных денег и решил выпить хересу прямо там.
— Холодненького? — заинтересованно спросили меня невидимые ангелы.
— Холодненького, — злобно ответил я, потому что понимал, что всё равно надо поделиться.
Место было крохотное, и, когда я выпил, на меня сразу стали смотреть дурно — какие-то люди из почтового отделения, бомж с чёрными акульими зубами, и девочка с дохлой мышкой на верёвочке. Тогда я полез в метро как крот.
Ты вот думаешь, что всё это легко, а всё это нелегко, совсем нелегко.
Там я выпил ещё хересу — между станцией „Академическая“ и „Ленинский проспект“ — и обнаружил, что все целуются. Все стали целоваться впрок — как перед Концом Света. Я немедленно выпил, уже между „Ленинским проспектом“ и „Шаболовской“. Все вокруг чмокали, стонали, чавкали чужими языками и губами, с шумом втягивали в себя воздух и слюни. Я утешал себя тем, что пить херес уже нельзя, а целоваться — ещё можно, а значит, я иду в авангарде своих сограждан. Пришлось допить основную часть хереса на перегоне „Октябрьская — Третьяковская“, в поисках сочувствия, благодати и общего аршина. Я понимал, что люди торопятся, но ощущал себя чужим на этом празднике жизни.
