Я соседа попросил в интернете найти, так он нашёл не в каком-нибудь собрании Хайяма, а только в книге „Полезные заговоры и исцеляющие заговоры“.
А злятся всегда на своих. На чужих что злиться? Они пришли и ушли.
Я расскажу, на кого я злился. На незримый корпоративный сговор, который я ощущал и на себе.
Вот говорит кто-то: „Как можно ругать N за то, что не вернул деньги? Ведь кровавый режим пришёл к нему с обыском“. „Как можно упрекать NN в супружеской неверности, ведь он борется за нашу свободу“. „Ты не смеешь укорять NNN в пошлости — ведь он пригласил нас в гости и вкусно кормит“.
Этих запретов множество.
Я как-то наблюдал изнутри жизнь одной конторы, что радостно тырила деньги из бюджета.
Это были довольно большие деньги.
Однако среди сотрудников этой конторы, что читали Мураками и Пинчона, ездили во всякие правильные страны греться, а потом ходили на прогрессивные мероприятия на открытом воздухе.
Но просто цинично признаться в источнике денег было нельзя.
Это была фигура умолчания.
Будто мироздание должно было обеспечивать их кофе и авиабилетами точно так же, как гравитацией.
Деньги брались откуда-то — просто откуда-то брались.
И от того, что они про это молчали, про всё другое они говорили с удвоенной силой.
Просто ветер шёл от их разговоров.
Это было именно то, за что я не люблю тех, кто называет себя интеллигенцией — нравственный компромисс.
Он происходит из объединительного желания, из возьмёмся-за-руки-друзья, из звериного чувства свой-чужой.
Вот он откуда происходит.
И ещё он происходит из чувства страха перед миром: вот мы заплатим компромиссом, и тогда мир испугается нашей сплочённости — разом нас багато, нас не подолати.
Разговоры у моих молодых коллег были чисто как из сборника „Вехи“, при этом все болтали, будто на разных языках, и обсуждали термины, не договорившись об их общем значении.
Но, как говорилось в одном неполиткорректном анекдоте — „донорская жопа отторгла чукчу“.
Я, видимо, был измучен своими бесконечными желудочными проблемами и не сразу это заметил.
А они сразу меня вычислили — ну и выперли.
Да я и не возражал, зло излучённое тобой, собой-гобой, отбой-пробой, ну их к чёрту. Ну, и эти споры о том, что есть свобода хорошая и плохая. И если нам она не нравится, то её надо назвать плохой, а коли нравится — но необходимой.
Я получил свои личные бумажки (деньги там давно на руки не давали), и снова вспомнил этот дурацкий стишок — других не зли и сам не злись.
Пришёл и ушёл.
И сейчас вот вспомнил — накануне операции.
Кому какое дело, всех ожидает примерно то же, эти ребята вполне достойны Омара Хайяма. Да и я достоин, чего там.
К тебе вернётся непременно.
Правда, потом вспомнил свою преподавательницу научного коммунизма.
Была она необъятная, что твоя певица Зыкина.
Вышла как-то к доске, встала перед нами и рассудительно так сказала:
— Говоря о демократии, нужно всегда помнить — это демократия кого над кем.
Восемьдесят второй год был, Брежнев ещё жив.
Ну, права была, что там».
Он возвращается из туалета и прячет в тумбочку рулон бумаги, а потом говорит: «Я вот думаю, что человек устроен так: внутри он полый (с этим многие согласны), а в этой пустоте, на специальном коромысле, висит ведро с говном.
Ну, размеры разные бывают и у ведра и уровень разный.
Но если человек живёт безмятежно, если у него есть кусок хлеба с маслом и никаких бомбёжек, то он проживает всю жизнь и ложится в гроб с этим ведром, ни разу его не потревожив.
Но вот если кругом обстановка нервная, все толкаются, куда-то бегут, бьют себя в грудь, отнимать кусок хлеба, не говоря уже о масле и кидаться бомбами, от всех этих дел всякий человек тоже начинает суетиться, ведро раскачивается, всё плещет… Одним словом, страх и ужас, выпустили джина из ведра».
Он говорит: «А я в Бауманке учился. „Мы-тут-вас-всех-угробим-имени-Баумана“. Тогда многие названия переделывали, МНИТ был „Московский институт имитации труда“, а МАТИ — „Московский авиационный тоже институт“. Потом-то кто куда — за границу, кто — колготками торговать, а кто — ракетами. Или вот как Ведерников — датчики для Трубы мастерить.
Бесплатная жизнь кончилась.
А когда при прежней власти я на инженера учился, то на физкультуре меня заставляли бегать в Лефортовском парке.
Так сказать, отсюда — и до обеда. То есть, до сортира.
Там, на высоком берегу Яузы, стоял обычный советский туалет, каких много тогда ставили в парках.
И вот мы обегали его, и возвращались обратно к тренеру, задыхаясь и семеня по дорожкам парка. Некоторые, правда, прятались внутри — если бежать надо было несколько кругов.
Потом туалет этот стал платным, но я тогда уже обретал в других местах, и это стало проблемой других студенческих поколений.
Несколько лет спустя мы с Ведерниковым, который стал тогда уже поставлять датчики для Трубы, шли через Лефортовский парк. Тут-то мы увидели, что туалет наш закрыт, но закрыт как-то странно, свет там горит — и в маленьких окошках под крышей наблюдается даже какое-то разноцветное мелькание, будто на дискотеке.
Я это про себя отметил, но как-то забыл потом.
И вот встречаю я своего однокурсника, что как-то поднялся на наших ракетах, или чем там он занимался. Зовёт он меня на встречу выпускников.
И, оказалось, в этот самый туалет.
Вышло так, что из этого туалета, ставшего платным, сделали баню — какие-то военные. Военных в Лефортово полно, не знаю уж, какие из них возлюбили веники и мочалки над рекой.
Потом в этой бане, как водится, от сырости завелись какие-то девки.
А где пригожие девки, там и скандалы.
И вот Министерство обороны решило от бани избавиться.
А наш товарищ как раз оказывал министерству некоторые услуги в торговле ракетами и стал владельцем этого места.
Такая, значит, плата ему была.
Стал он там просто жить.
Пришли мы на праздник, там всё забавно так.
К примеру, пришёл хозяину какой-то спам на телефон (или на почту в телефоне).
Он горестно подпёр голову рукой и говорит:
— Боже мой, ну вот отчего я должен читать письмо с заголовком: „Научу, как быстро взять в кредит сумму до миллиона“?!
Посмеялись мы, и пошли вместе курить.
И вот, стоим мы все, растолстевшие и постаревшие, на крыльце, курим.
