Когда я школу закончил, то считал себя довольно грамотным человеком. Так, собственно, и было — и вовсе не потому, что я хорошо помнил правила. Просто я очень много читал и запоминал верный вид слова или предложения. Как иероглиф. У нас-то везде корректоры были — целая армия.
С тех пор много воды утекло, и вообще все переменилось.
Мы как-то поехали в Китай, почетные гости, всё-таки трубу туда тянем. Там торжественные мероприятия: с их стороны — балет, с нашей — хор.
У них человек двести на сцене, ясно, что людей там много, даже избыточно много, я бы сказал.
Но надо своих граждан чем-то занять, отношусь с пониманием.
Так что наблюдаем мы с главным инженером танец „Река Хэйлудзян длинная“, и понятно нам, что в нем ни одна камышинка не забыта, да и все рыбы этой реки представлены. Длилось это бесконечно, как бесконечно на заднике лазерами рисовали русско-китайский узор. Он все разворачивался, как какой-то бесконечный жостовский поднос, и меня он вконец загипнотизировал.
Но тут и наши подоспели. Наших тоже немало было — двести не двести, но человек пятьдесят точно.
Тут я и увидел русский хор во всем его изобилии.
С ай-люли и ой-держите-меня-семеро.
Китайцы им довольно смешно подпевают, однако ж и тут я с уважением.
Смеяться над тем, как китайцы по-русски говорят и пишут? Я и сам видал в Харбине вывеску „Отелище Санкт-Петербург“. Петербург тоже с ошибкой, но не помню какой. А уж сколько ошибок я в документации насчитал — не счесть. За такие ошибки русский человек своего соотечественника полжизни поедом будет есть и все не насытится. А китайцы — ничего, для них время главнее. Чем больше, тем лучше. Смешки на вороту не виснут, а пока ты будешь ошибки исправлять, да правильно их иероглифы писать, они тебе лишние сто тысяч чайников продадут. И мильон отверток в придачу.
Под конец наши спели „Катюшу“ и вызвали у публики сущий восторг. „Катюшу“ тут пели все — радио на улице, телевизор в автобусе и женский военный оркестр по звучанию, правда, похожий на выводок резиновых утят.
Но тут приехали настоящие. Специалисты приехали, что не только нот, но и падежей не путают.
Это как если бы в восьмидесятом году прошел слух, что к нам с гастролью пожаловал человек, правильно поющий „Шизгару“. „Шизгару“ помнишь? А, ну да неважно.
Даже мой главный инженер, что на просмотр не отвлекался, а всё чертил да прикидывал что-то про нашу трубу в блокнотике, ручку бросил и голову в плечи втянул.
Ай, держите меня семеро, ай люли, и всё такое се тре жюли.
Одним словом, начался такой рев, что его не сразу заглушил залп фейерверка.
В общем, как не криво у китайцев с чужими языками, а проняло их правильное пение. Придет к ним точность и русская грамматика, чую я.
Хотя, может в этом и погибель для их небрежной империи.
Как для нашей как-то случилось».
Он говорит: «А с Петровичем неприятная история получилась. И всё потому что ему было неподвластно метафорическое рассуждение. То есть, оно владело им, а не он им пользовался. Во всём он видел какое-то иносказание, а как начнёт дорогу в туалет спрашивать, то вечно его то в храм посылают, то в библиотеку.
Мы на англичан тогда работали в одном среднеазиатском аэропорту.
Прибегает он как-то к нам и кричит, что пришла телефонограмма: „Никаких обезьян на борту“.
— Это ещё как? — кричит. — У нас полборта таких, надо ссаживать!
А поскольку он был мужчина заполошный, то у нас началось бурление и ужас.
Дело, оказывается, было в том, что в Африке вышла у англичан заковыка с обезьянами. Повезли они обезьян из Африки куда-то в прочие, высокоразвитые места, где на обезьян смотрят за деньги. Ну, повезли, разумеется, в клетке, не так чтобы в салоне. Но беда в том, что тем же бортом в грузовом трюме повезли бегемота. Бегемот большой, везут его, как трактор — ноги закрепляют, а под брюхо подводят брезент, и висит бегемот как весёлые женщины в неприличных фильмах. А чтобы бегемот чего лишнего не сделал, то ему обматывают пасть специальным скотчем.
Ну и висит бегемот в этаком виде, да только ему поставили клетку под нос. А в клетке обезьяны.
Обезьяны бегемота увидели, и ну веселиться. А бегемот только глазами зыркает и переживает.
Обезьяны прыгают, и хоть достать бегемота не могут, радуются его униженному положению, а потом и вовсе стали его какашками закидывать.
Гадят, хохочут, кидаются.
А самолёт летит.
Бегемот повисел в своей косынке, а потом и обвис. Умер от обиды.
Или от инфаркта, как сказали ветеринары.
Поэтому решили англичане больше никаких обезьян не возить. Ни под каким видом, нигде и никогда — и издали строгий циркуляр.
А Петровича с его неуместной исполнительностью, конечно, остановили, всех успокоили, да только всё равно со службы выгнали.
Метафорист хренов, нам его долго поминали».
Он говорит: «…Сейчас все слишком много ездят. Бессмысленность этого понимаешь, только если достаточно долго лежишь на одном месте. Больше тебе скажу, никто не знает, что смотреть в чужих местах. Вот я живу в Москве и иногда показывал мой город приезжим людям. Тут есть два способа: ну, надо человеку увидеть Красную площадь. Или что-то в похожем стиле — и вот ты тащишься туда вместе с гостем.
Иногда тебе жалко денег на билеты или там жалко времени.
Со мной такое бывало и с другой стороны — вот идёшь по улице, и понимаешь, что твой троюродный брат тебя потихоньку начинает ненавидеть, а тебе-то ни за каким хреном не сдалась наша художественная галерея.
Мне, кстати, легче всего было с мизантропами из других городов. Мы с ними мрачно выходили в их утренние города, выветривая вчерашний праздник моего появления.
— Это — Саныч, — мрачно говорил абориген. — Знаменитость.
— Почему? — спрашивал я.
— Не разбавляет, — отвечал мой абориген. — Один на всём побережье не разбавляет. Мы садились под тент с полустёртыми надписями и пили разбавленный рислинг Саныча.
Или я приезжал в странную местность, и новый знакомый брезгливо тыкал пальцем в разрушенные ракетные шахты.
— Чё там?
— Бесы, — отвечал хмурый человек. — Туристы ещё тут пропали. Аномальная зона.
— А как это вышло? — невежливо спрашивал я.
— Да хрен его знает, — говорил он, предоставляя мне на письме заменить существительное. — Ты знаешь, поедем лучше к ребятам, они тут сома поймали.
— В шахте?
Тут он молча поворачивается, и я тороплюсь за ним к трактору, надеясь, что он разрешит мне ехать внутри, а не снаружи.
Я не буду тебе рассказывать те истории, которые случались со многими — когда в гости приехала подруга дальней родственницы, которая тебе нравится. Второй способ — показать гостю что-то тайное. Солнечные часы на Мясницкой, скверик со странным памятником, Люблинские фильтрационные поля, наконец. Нормальному человеку нечего показывать дом Пашкова в Москве. Во-первых, человек средних лет дом Пашкова может найти сам, видел его неоднократно, да и тут надо о нём что-то интересное рассказать (а не лезть в Википедию украдкой и с телефона). Нет, если у вас знакомый сторож в зоопарке, который может пустить туда ночью, если можно доставить гостя в тайные ходы туннеля на Алабяна или заброшенную усадьбу. Или всяко куда-то без билетов провести, тогда — да.
