Очень извинялась, потом вымыла манекен, попробовала снова.
И с тем же результатом.
До белизны его замыли.
Ну а переживать-то что?
Житейское-то дело — будешь болтаться между жизнью и смертью, так что тебе до чистоты и благоухания.
Так и в любви — любовь ведь, что смерть. Не бойся ничего, да только умойся, конечно».
Он говорит:
«А я пью мало, хоть всю жизнь водкой занимался.
И больше всего ненавидел застолья. Приду куда-нибудь, так обязательно хозяева говорят: а вот Анатолий Петрович, он водкой занимается. И все так сразу начинают меня расспрашивать, правда ли её Менделеев придумал. А как скажу, что Менделеев не придумал, так они начинают спорить, сколько водка в 1955 году стоила. Ну, как повымерли эти, так на смену пришли те, что спорят, почём она была в 1975 году.
Или заведут разговор о гранёных стаканах и кто-то, закатив глаза, спросит:
— А знаете ли вы, сколько граней у гранёного стакана?
И через паузу обращаются ко мне, как к арбитру изящных искусств.
Отвлекают от салата, или там, от селёдки под шубой.
И про Менделеева я им рассказывал, и ответ про гранёный стакан, и про ректификационные колонны.
Это всё было донельзя утомительно.
А водка строгий напиток.
Вот коньяк менее требователен, а водка требует температуры и закуски… Впрочем, что это я.
Ну, привык, да.
Но я ведь не производил водку, я ей торговал. Но у нас, кто вообще к ней имеет отношение — тот вроде как к культу причастен. Что-то вроде посвящённого.
А водка такой продукт, что в ней много от этикетки. Ну ещё от бутылки. Вот как-то давно у меня были клиенты, что выпустили водку в виде снаряда. Я тому не весьма удивился — торговал я водками и в виде мечей, и в виде ружей, и даже редкими бутылками в виде самовара.
Приехал к ним в офис, там, на видном месте стоял стенд, где сверкала этикетками их жидкая продукция. Среди прочих была знаменитая бутылка в виде снаряда. Мне, правда, говорят, что это не снаряд, а патрон.
Говорю:
— Мне рассказывали про эту бутылку странную историю…
— А какую именно? — насторожились хозяева.
— Ну, — отвечаю, — было несколько братков, один убил другого на разборке, а третий заказал в память убитого производство водки. И её в честь покойного назвали.
— О, нет! Совсем нет, — ответила мне тогда начальственная женщина с улыбкой, — Как вы могли подумать! Это всё было совсем по-другому…
— А как же?
— Их было трое, и они были учредители одной фирмы. И один из них действительно… хм… пал.
— Пал? В смысле?
— То есть, погиб. Кто-то его заказал. И вот тогда его жена придумала про водку… Тут, главное, придумать что-то трогательное — сначала мы думали загадки какие-нибудь, но про то, сколько граней у гранёного стакана, про Менделеева… А теперь мы придумали водку, где на этикетке птицы летят. Ну, помните, — в строю там промежуток малый, быть может, это место для меня. Не помните? Ну, песня такая, Бернес её ещё пел. Мы когда эту водку придумали, так плакали. А один наш начальник так пел даже.
Пел и плакал.
А мы подпевали, знаете как трогательно? Про погибших потому что.
— Ну, разумеется, — поспешил согласиться я, — конечно».
Он говорит: «Мы с друзьями любим собираться без жён.
Как-то сошлись за столом как державы-победительницы, как герои анекдотов, как три товарища и три поросёнка.
Начали говорить о былом.
Один из нас предпочитал играть в компьютерные игры, которые, знаешь, предназначены для ломки клавиатуры. „Doom“ пел в его телефоне, а по улицам он двигался как Дюк Ньюкем. Другой предпочитал медленный онанизм стратегических игр, он часами мог смотреть на шкалы в углу экрана и улыбаться своим достижениям — два пункта вверх на зелёной и полная стабильность на красной.
Я вот любил ночное очарование квестов, запутанные интерьеры чужих комнат, затхлые лестницы старинных особняков и лесистые местности, обильные магическими предметами. Квесты были играми, что обросли правилами и ритуалами — от медлительного коньяка и шерлокхолмсовского пыхтения трубкой до неписанного этикета. Думаешь, можно подглядеть в солюшене? Нельзя, нельзя! Подглядишь один раз, будешь как жена, подделывающая оргазмы. Настоящим никогда больше не поверит. Сам себе не поверишь.
Оттого можно в любое время дня и ночи совершить звонок другу, спросить его о чём-то, обрисовать ситуацию, и, путаясь в числительных, описать свои шаги. И вот уже, если решение не подсказано сразу, на разных концах города два человека, дыша в телефонные трубки, бродят по одним и тем же комнатам.
Это нормально.
Это правильно.
Я часто рассказывал об этом и ещё полдюжины иных правил игры, но однажды, впрочем, это привело к неожиданным последствиям. Как-то ночью меня разбудил телефонный звонок — так, кстати, начинаются все мерзкие детективные романы. Кругом струилась слякотная зимняя ночь, снег хлюпал под шинами редких автомобилей, а в трубке раздался печальный голос моего друга:
— Знаешь, ко мне пришла смерть, но я не знаю, что ей предложить.
Я сразу все понял. Я представил, как одеваюсь наспех, и оскальзываясь в снежной воде останавливаю попутную машину, думая: успеть — не успеть, закрыты ли там окна… Прошли несколько томительных секунд, и голос снова зазвучал в чёрной пластмассе:
— Видишь ли, смерть хочет паштета, а у меня нет ничего, чтобы его приготовить…
Тут я снова понял всё, но — иначе.
Я как-то подарил другу игру имени Монти Пайтона, в которой страшная смерть приходила к бестолковым сквайрам и клала их рылами в тарелки. Лососёвый паштет был несвеж, лососёвый паштет протух, и ничего с этим нельзя было поделать. Перед гостями было неудобно, и перед американскими друзьями было неудобно, но конец и в этом ролике, и в этой игре был один — души, отделённые от тел, садились в души автомобилей, отделённые от жестяных коробок, и все летели за смертью точь-в-точь как в известном фильме режиссера Бергмана „Седьмая печать“.
Однако тухлый паштет не складывался в компьютере моего друга — укроп был забыт на одном уровне, а луковица — на другом. Придя в себя и чувствуя, как втягиваются мурашки обратно в кожу, я начал уныло и монотонно перечислять рецептуру паштета, которую требовали остроумцы, сочинившие игру.
Затем засунул телефон под подушку и заснул. Плыву себе среди московской ночи на встречу с голыми тётками в шлемах для регби, протестантами с презервативами и многодетными католиками, а также сварой старых офисных пердунов, вообразивших себя пиратами».
Он говорит: «Я во всем люблю порядок и точность, а ещё, чтобы опечаток не было.
