Бюргер несколько стал отливать в бледность, потому что эта красавица ищет место, где спят мёртвые.
А она, видя, что дело не клеится, продолжает, чтобы понятнее было:
— …Meine Mutter, dein Vater!
Тут немец совсем побелел, а она, наконец, выпаливает:
— …und Bertolt Brecht!
Тут старичок начинает обратно отходить в розовое, оживляется и называет ей не только номер трамвая, на который нужно пересесть, остановку, но и трёхзначный номер кладбищенского участка.
Тут, — ты понимаешь, — мораль в том, что у немцев во всём порядок.
Но с кем спят мёртвые, им дела нет».
А потом он ещё говорит: «А вот племянник у меня, знаешь, какой упёртый? Страх, какой упёртый. За неделю выучился на гитаре играть. Раньше ни бум-бум, а потом, слышу — играет. Ля-ля-ля, клён ты мой опавший и прочие интеллигентные песни. Выучился на программиста, а потом ещё на экономиста. Устроился, значит, на железнодорожную станцию — программирует, то есть, вагоны сортирует. В конце месяца программа полый отчёт даёт. Мы как-то интеллигентно сидим с братом, ну так селёдочка, картошечка и другие удовольствия, так и он подсел. Я племяннику и говорю: „Ты сходи к начальству, посмотри ему в глаза, честно так посмотри и спроси, какой у тебя тут карьерный рост будет? А то и за программу твою тебе чего-то не доплатили“. Сказал я и забыл. А мне брат потом рассказывает: „Сынок мой пришёл к начальству на следующий день, а начальство ему бряк сразу — хрен тебе в грызло, а не карьерный рост. Тут у нас у самих родственников много непристроенных, и всё такое. Сиди ровно, да и вагоны сортируй. Скажи спасибо, что мы тебе на подработке позволяем ещё цистерны считать“
Тут он на этот бряк — фигак, и заявление на стол. Так и уволился, а через месяц программа стала в конце месяца все вагоны обнулять. Эти-то хотели ему денег дать, отступного, да поздно. Племянник мой в это время поехал в Китай — то ли за барахлом каким, то ли посмотреть на что. И увидел, что там можно в университет поступить. Поступил и начал язык учить — он ведь упёртый. А русских там много, но больше дети каких-то начальников, что жрут да пьют вонючую местную водку. После его на работу взяли — ничего себе работа, потому что он не только на разных языках говорит, но и разные предметы считать умеет. Потом он в Шанхай переехал, стал каким-то филиалом заправлять, поселился в гигантской башне. Женился на ихней девке — родители у неё сильно во время культурной революции пострадали, потому что интеллигенты были. Зажил нормально, нас всех в Китай вывозит. Хоть в той жизни мы ничего не понимаем, а только пьём вонючую китайскую водку, а уж о правильной селёдке там и речи нет.
Но, как бы то ни было, племяш мне всё отдельно кланяется — потому что понимает: главное в жизни вовремя спросить: „А какой у меня тут будет карьерный рост?“»
А тогда он говорит: «Я сумасшедших боюсь и сумасшествия боюсь — тут ведь всегда так, чего в себе подозреваешь, того и боишься. А у меня ведь пару раз припадки были — сижу я этак на стуле, а потом ощущаю, что весь в крови и лежу на полу. А кровь оттого, что у меня нос разбит и губа. А так больше ничего не помню. Ну и панические атаки у меня были несколько раз — как-то разбирал я старые газеты, складывал в стопочки. Ночью дело было, а ночь — глухая, никого со мной нет, и тут такой ужас подкатил, прямо беги вон, в морозную темень: „Кто я, откуда, зачем прожил так бестолково свою жизнь?! Как это всё стыдно, как нестерпимо, что нужно прямо разом кончить всё это!“ Но побегал по комнате и успокоился.
Тут всегда надо что-нибудь поделать: побегать, тяжесть какую-нибудь поднять. Чтобы, значит, кислород в себе уменьшить. Или подышать в пакет, но это ещё пойди, найди пакет подходящий.
А так я докторам не верю. У меня при этом даже было несколько психоаналитиков в друзьях, и как закон, как аксиому, вывел я такое правило — ни копейки! Ни копейки этим жуликам!
А то вот приходит он ко мне и говорит: такой, говорит, сеанс был тяжёлый, прям с ума схожу! Дай водки!
Хлобыстнёт сто пятьдесят грамм и видно, как ему полегчало. Ну, думаю, вот жук — для того, чтоб пациентам полегчало, он с них несметные тыщи дерёт, а верное лекарство, значит, для себя припас. Меньше пятидесяти рублёв, да и те — мои.
Ни копейки, говорю!
Или вот прислали к нам в городок инженера для насосной станции. Хороший инженер, грамотный. За границей побывал, в Париже жил. А так вижу: тоже малахольный. У него тоже панические атаки были, так он своим умом пришёл к тому, что это физическими упражнениями надо лечить. У него кеды наготове стояли, чуть что — он выпрыгивает из дома как физкультурник, и ну вокруг своей котельной круги нарезать. Так у нас собаки повадились за ним бегать — бежит он спереди, за ним целая свора, шум, лай. А как нагонять начинают, так он штакетину из забора выламывает и ну от них отмахиваться.
От такого лечения его панические атаки враз проходили.
Ну, а я так скромно лечился.
Меня настоящие врачи хвалили. Настоящие врачи — это, значит, психиатры. Вот их — уважаю. Они действительно лечат.
Мне и жена-покойница перестала являться.
Простила, значит.
В общем, как мне на суде сказали, так и вышло».
Он говорит: «Я расскажу вам, пока не подействовало снотворное, почему все ваши жизненные неудачи и человеческие обиды — фуфло. Я расскажу вам историю о том, что уважение к начальству дороже денег, а бояться мне давно надоело. И ничего мне не надо — потому что я, слышите, вы, козлы, слышал звон славы.
А вы не знаете, что это такое.
Итак, я жил однажды в иностранном городе К.
Жил не в центре, а на окраине, у леса.
Внезапно оказалось, что мои честные деньги, деньги довольно большие, вдруг завязли между винтиков чужой бюрократической машины. Мои руководители, а они были именно руководителями, а не начальниками, и хорошими людьми, пытались ссудить мне этих разноцветных денег. Но я, питаясь мюслями, давно дружил с отребьем третьего мира — с иранцами и реликтовыми тунисскими евреями одновременно, с китайцем и пакистанцем, а также крохотным человеком неизвестной народности. Он-то как раз и увидел, что я нашёл на помойке телевизор и довёл его до ума. Потом он смотрел, как я воткнул в антенный ввод витую пару и привесил на разведённые концы пару пивных банок. Мой знакомец, с трудом поменявший привычное направление письма, восхитился этим. Дело в том, что за легальную антенну нужно было платить налог, да и стоила она дорого. Скоро я делал самодельные антенны приятелям-арабам — они несли мне пока ещё полные банки, зная, что они быстро будут подготовлены к заоконной инсталляции.
И вот однажды, выйдя во внутренний дворик, я обнаружил, что из большей части окон моего дома свешиваются парные банки из-под пива, раскачивающиеся на проводах. Ветер тихо пел в них, и банки звенели.
Звенели…
Это был звон славы, слышите вы, гады! Поэтому мне ни хрена не страшно терять, и ничего никому не надо доказывать.
