— Здесь, в Нетрейе, или, по-вашему, в Онлирии, дорогой Томазо, из-за величайшей разреженности пространства в памяти восстанавливаются самые мельчайшие, мимолетные подробности прошлого. Вот я и вспомнил — при нашей первой встрече в системе Мара на острове с испанским названием La Gomera, Канарского архипелага, когда мы были намного — о, намного! — тяжелее и плотнее, чем сейчас, вы плавно слетели сверху, с высоты вершины Гараджонай, в бамбуковую рощицу возле моей фазенды. Вспомнили?
— О да, конечно, вспомнил. Вы синьор Пифагория, хозяин фазенды, возле которой стояла бамбуковая рощица.
— А вслед за вами, помните? — сверху слетела, крутясь и планируя, какая-то белая бумажка.
— Вот о бумажке-то я совершенно не помню, уж извините, синьор Пифагория.
— Ничего! Это такие пустяки. Меня просто умилило, синьор Томазо…
— О, называйте просто Томазо.
— Отлично! Тогда и для вас я просто Рауль.
— Идет!
— Итак, Томазо, я полагаю, что вы в Нетрейе появились только что?
— Очевидно, да.
— А я уже здесь целую вечность. И вы потом поймете, отчего я придаю значение таким пустякам, как клочок белой бумажки, слетевшей откуда-то сверху в бамбуковую рощицу.
— И все же хотелось бы узнать уже сейчас: что вам до таких мелочей, как летевший по воздуху клочок бумаги?
— Милый мой, вы такой же прозорливец, как и я, во всех мыслимых и немыслимых карманах бытия Нетрейи, Онлирии, Мары и прочая, прочая. И вот когда одна вечность за другой обрушивается на твою голову и проваливается под твоими ногами в тартарары — вдруг птичье перышко или клочок бумажки, летящие в воздушном пространстве, имевшие какое-то отношение к тебе — ничтожное, ах, мизерное свидетельство, что ты жил где-то, дышал, чего-то хотел — вдруг саднящей болью пронзает твое временное сердце, и ты невольно хватаешься руками за грудь…
Но что делать, Рауль, если этих пронзительных мелочей накапливается миллионы, миллиарды! И деться от них некуда, пусть проскочишь ты хоть сквозь сотню вечностей, перебираясь из одного измерения в другое! Мне кажется, Рауль, что райские радости, которые мы ищем с вами, кочуя из вечности в вечность, — это и есть подобные мелочи. Поэтому наша вечная память с таким бешеным упорством держится за них.
— Я не хотел бы ни возражать вам, Томазо, ни клясться, что, будучи прозорливым поисковиком радостей рая, я сосредотачивался лишь на мелочах всех параллельных миров. Отнюдь нет, Томазо! Я не старался цепляться за мелочи бытия, возводя их в ранг дорогих воспоминаний. Наоборот — я свирепо расправлялся со всякими самыми дорогими бытовыми воспоминаниями, сексуальными привязанностями, милыми жестами, соблазнительным запахом подмышек любимой женщины и так далее, и тому подобное! Я убивал их, эти милые воспоминания, а если не мог убить, бежал от них в творческое беспамятство, как в другое измерение или как в инобытие. И только так спасался от некоторых миленьких воспоминаний, готовых, в свою очередь, безжалостно убить меня.
— Тогда о чем мы спорим, Рауль? — говорил Томазо Кастильянос, беря сопрозорливца за локоть и увлекая его вперед, к быстро тающему на глазах мосту между двумя облаками.
Под мостом зиял темно-синий провал атмосферной реки, куда сверзилась мышка (мыш Аким), вылетев из правого уха, Умника; на дне глубочайшей воздушной реки, глубиною четыре-пять километров, виднелись темно-синие пятна лесов, мутно-зеленые нарезные заплатки равнин, возделанных цивилизацией людей, а также их города и веси, похожие на серые лишаи по здоровому телу земли. Но самих людей, ни одного из них, невозможно было увидеть даже с этой пустяковой небесной высоты.
Пока двое перемещались вперед, устремленные мощной волей летчика-пилота Томазо Кастильяноса, подхватившего под руку Рауля Пифагория, облачный мост между двумя тучами делался все тоньше, на глазах истаивая в ничто, и последние секунды пространства друзья-прозорливцы спешно пробежали по совсем узенькому хвостику тумана, который тут же оторвался от тучи-носителя. Люди в Онлирском посмертии оказывались на два грамма легче в удельном весе, чем небесные облака.
Очень довольный тем, что не улетели и не сверзились вниз, примагниченные земным притяжением, как та мышка, которая выскочила из правого уха, Умника, словно серная пробка, вернув ему слух (кстати, и левое ухо Дурак, почти всю жизнь ни бум-бум не слышавшее, вдруг вернуло при этом слух!), — бывший летчик сконструированного им самим электроплана Томазо Кастильянос крепче приобнял за плечи прозорливца Рауля Пифагория и весело промолвил:
— Воистину мы исполнили завет Иисуса Христа: прошли узкой дорогою, а не широкой. Не то, что христиане там, внизу.
— Но я слышу в ваших словах некоторое осуждение христиан — как вы говорите, — там, внизу, в жизни. Однако вы же были католиком «там, внизу», дорогой Томазо?
— Нет, нет, мой род Кастильянос после эмиграции в Болгарию перешел в Православие.
— Полагаю, это не имеет большого значения, ведь Христос один. Да, Один. Един. Но значение имеет то, Рауль, что за две тысячи дет христианства христиане так и не пришли к Иисусу, Спасителю.
— О, Мадонна! А к кому же они пришли тогда?
— Они пришли к своим папам. К своим Патриархам. К многочисленным святым. Они не послушались Христа и шли к нему широкими, мощенными булыжником и крытыми асфальтом конфессиональными шоссе и автобанами. И в результате пришли в свои величайшие, пышные, набитые золотой и серебряной драгоценной утварью величественные храмы. По этой дороге, Рауль, христиане как-то незаметно потеряли самого Христа.
— Послушайте, Томазо! Да вы, наверное, в жизни были еретиком?
— Нет, Рауль. В жизни я был летчиком-энтузиастом. Я построил электроплан, похожий на альбатроса. Я был в жизни смиренным верующим, Рауль, и усердно посещал церковь. Но в последний миг жизни в левое ухо вскочила, а из правого выскочила некая серенькая мышь, и я после смерти стал сомневаться — не в вере в Христа Спасителя, а в земных христианах.
— О, Томазо, Томазо! Переходя из одной штуки жизни в другую, вы избавились от глухоты бытия, но потеряли, должно быть, метафизическое зрение. Какие могут быть у вас сомнения, ведь вы же прозорливец? Посмотрите вокруг — кто нас окружает в данной Онлирии или Нетрейе, мой брат Томазо?
— Нас окружают великолепные, красивые, неуловимой, но привлекательной формы облака, Рауль.
— Да это же и есть христиане, которых вы так сурово осуждаете! Что было в единственной молитве, которой Иисус научил людей? Там было: да будет воля Твоя на земле, как и на небе. И вот Его Воля исполнилась на земле и на небе — эти облака и есть такие же христиане, как и мы с вами, Томазо. Христос был послан в люди, чтобы раскрыть перед ними закон Любви, кодекс Ла, и Он сделал это вопреки тому, что очень многие люди не хотели этого, кричали: «Распни! Распни Его!» Учение Которого было в том, чтобы доказать — космос весь христианский. Что Любовь — это закон Неба. Вернуть человеков к закону космическому — вот каким должен быть путь Христианства, Томазо! Наши с вами поиски радостей рая — поиски тех субъектов и объектов на земле, где эта Любовь проявилась.
