— Значило ли это, Александр, что напрасно опускался в мир Мары Иисус, школяр из бурсы бодхисатв?
— Я об этом не подумал, когда засовывал голову в петлю, стоя на табурете под железным крюком, завинченным в балку деревенского дома. Нет, не подумал. А надо было подумать, наверное, легче было бы перенести те пять-шесть секунд перед тем, как отшвырнуть мне табуретку ногами.
— Значит, Иисус зря приходил в Мару?
— И другие пророки приходили зря.
— Но Иисус Христос был Господь Бог.
— Выходит, боги также зря приходили на Землю Мары.
— Так куда же деваться было нам, человекам? И что делать?
— Вешаться.
— Но не могли же взять да и разом повеситься всем человечеством. Веревок бы не хватило. Осиновых сучьев. Железных крючков для подвески детских колыбелей. И так далее…
— Тогда принять цианистый калий, как мой старший брат Игнатий.
— Но ведь тебе, Саша, хорошо в твоем разбавленном в миллион раз мире?
— Да, хорошо.
— Наверное, таких, как ты, и называли жители Земли Марейской ангелами. Если встречали где-нибудь на дорогах своей жизни.
— Да. Но вы не помнили, что сами тоже были такими же ангелами — до и после своей обязательной повинности жизни в Маре.
— И откуда же мы туда призывались? Куда уходили?
— Поэт сказал: «как говорится, в мир иной».
— Кто был наш прародитель?
— У каждого из нас был свой Отец.
— Вы, индиго и ангелы, тоже зависели от отцовского семени?
— И даже боги, представь.
— Тогда кто же — Отец Отцов? От какого он семени?
— Не слышал я больше твоих неприличных вопросов. Давай разошлись мы в разные стороны. Летел бы ты куда летел и больше не следовал за мной, — вдруг рассердился отрок-индиго из мира ZW-8 и вмиг отлетел куда-то на миллиард километров, оставив меня в Маре.
Так снова оказался один я на дороге. ОДИНОЧЕСТВО было велико, и некому руку подать. Я незаметно для себя вознесся по тропинке наверх и оказался около старинного деревянного храма Покрова Богородицы. Навстречу мне выходил из калитки ограды худощавый, рыжеватенький, с курчавой бородкой, бледный отец Иосиф. Увидев меня, он торопливо сделал два шага и хотел приложиться к моей руке и пасть на колени, движение сделал такое, но я сразу испуганно взмыл вертикально вверх и, не рассчитав своего порыва, мигом улетел за облака. Я забыл, что нахожусь в плотной атмосфере мира Мары. Повисев немного в заоблачье, благоуханном озоновом слое, я спустился обратно к плотной земле и вновь оказался перед отцом Иосифом, иеромонахом. Но, опасаясь его новых порывов коленопреклонений передо мною и зная, чем это вызвано, я задержался на небольшой высоте, метра на полтора. Я совсем забыл, что пребывал в удельном весе параллельного мира ZW-8 и выглядел, наверное, Ангелом в глазах кроткого настоятеля храма.
— Отец Иосиф, ради Бога!.. Я не Ангел Господень, я прихожанин ваш, писатель Аким. Я венчался у вас с супругой Элеонорой, а сейчас выпал к вам из другого измерения, не успел преобразиться в надлежащий вид, — уж простите меня великодушно, отец Иосиф!
— Да, было мне сказано моим духовником, старцем отцом Власием, что вы из явленных, вам являлся Господь. Так что же вы пришли ко мне, чего хотели?
— Я хотел исповедаться, батюшка.
— Тогда пойдемте в храм. Спрыгивайте… спускайтесь…
Сказав это, отец Иосиф повернулся и, сложив руки перед грудью, склонив голову в черной скуфейке, торопливыми шагами, попинывая полы рясы острыми коленями, направился по мощеной дорожке к высокому крыльцу древней деревянной церкви, в которой принял крещение сам святой Пафнутий Боровский.
Я «спрыгнул» на землю и пошел следом. С каждым шагом я чувствовал, что вновь наливаюсь тяжестью тела, болью мышц и суставов, неотторжимыми, неизбывными тревогами и застарелым недугом боязни смерти. В храме, светлом от стен из выстроганных сосновых стволов, пронизанном лучами солнечного света, священник прошел к аналою, раскрыл молитвенник и уже без удивления, спокойно посмотрел на меня. Я сложил руки, подошел под благословение и замер перед священником, опустив на грудь голову.
— Грешен в том, что прожил жизнь на земле и не возлюбил никого из ближних, как самого себя, — начал я свою исповедь.
— Грешен в том, что не смог возлюбить Бога больше, чем самого себя.
— Грешен, что не возлюбил Бога сильнее, чем людей.
— Грешен в том, что закон любви Иисуса Христа я полюбил больше всего на свете, но не смог способствовать его утверждению не только на Земле, но и в своей утлой душе.
— Грешен в том, что супругу свою Элеонору не мог полюбить так, как она того заслуживала.
Отец Иосиф испуганно посмотрел на меня и торопливо набросил мне на голову епитрахиль…
Смиренный иеромонах, отец Иосиф отпустил мне чохом все грехи, которые не могли быть, на мой взгляд, прощены и отпущены. Но ничего особенного из-за этого во вселенной не случилось, и потом наступило Второе Пришествие всемирного потопа, Земля из тверди, окруженной водою, стала вся водною, без видимой тверди, — Аквамаринией, и полетела по космическому пространству далее по бесконечности, радужно поблескивая и колыхаясь, как огромный круглый мыльный пузырь.
Я остался висеть в мировом пространстве, там, где прежде пребывала Россия, город Боровск, и древний деревянный православный храм, церковь Покрова Богородицы. Я смотрел вслед улетающей по космическому пространству голубой, сплошь водной, сверкающей планете, не в силах глаз отвести от нее. Она была чудесна и прекрасна по-небывалому. И вдруг могучей силы вулкан любви и боли взорвался в моей душе. И то, в чем я каялся перед своим духовником и чем напугал его до смерти, с лихвою было отпущено мне в тот миг.
Оставшись в совершенном ОДИНОЧЕСТВЕ, в каком-то безвестном космическом углу, болтаясь невесть в каком из параллельных миров, беспощадно и беспорядочно пересекающихся друг с другом, я вдруг озарился светом истины и всей правды о себе. Я любил все, что осталось на дне единого океана вод Аквамаринии, в измерении Мары. Я так любил, оказывается, свою супругу Элеонору, как Его Величество, король Одиночество Первый, по прозвищу Дуб Высокий, любил свою супругу-королеву Одинокую, по прозвищу Тонкая Рябина. На нее прилетели и сели на ее ветки световые птицы лиереи из пространства ZW-8. Они запели свои хрустально-синие песни, а я плакал и слал свою любовь вослед прежней безнадежно затопленной Земле и оставленной на ней жене Элеоноре. Я любил, оказывается, всех своих ближних и всех дальних, и сверхдальних одиноких человеков, какие только бывали на ней во все времена Мары. У каждого из них была всего лишь одна штука его жизни, неповторимой ни за что и неоценимой никогда, и у Элеоноры тоже. Что это значит — «никогда», спрашивал я, насильно за волосы вытаскивая себя из своего вселенского ОДИНОЧЕСТВА. А это значило — «нигде», эхом Мирового пространства ответил мне собственный мой голос.
